Он даже глазом не повел. У других глаза как окошки — все в них можно подсмотреть, а у Спаса — дверь, железная дверь за семью засовами…
Давно уже бабка Воскреся захлопнула крышку сундука и теперь сидела на нем, как кошка, поджав ноги. А я в уме уже написал об этих детских тапочках и о новорожденных.
— Слышал? — спросила бабка Воскреся.
— Что?
— Да ребеночка, новорожденного — слышал, как он вякнул?
— Это кошка, — вмешался Лесовик.
Не могу понять, как это он мог вмешиваться, если его тогда с нами не было. А все-таки он вмешался.
— Какая еще кошка?
— Как какая? Кошка Дачо, — ответила бабка Воскреся. — Совсем одичает, но из дома не уйдет.
— Уйдет, — сказал я, — отправится искать себе пару.
— Нет, Генерал, — возразила бабка Воскреся. — Собака хозяина не меняет, а кошка — дом…
Лесовик куда-то пропал, а она снова прислушалась. «Интересно, какие у нее уши?» — подумал я. Мне никогда не приходилось видеть ее без черного платка. Лицо бабки было в тени, лишь сверху подсвеченное зеленым сиянием вечно молодых глаз. Раз она связала так много тапочек, значит, слышала плач младенцев. Всю жизнь она принимала их и повивала — и Лесовика, и Спаса, и меня в том числе, — и все мы были и остались для нее новорожденными. Да и не только мы, а и те, что умерли, затерялись где-то на чужбине или переехали в Рисен или в город…»
Генерал перестал стучать на машинке, глаза его болели оттого, что он очень пристально вглядывался между строк, хотел увидеть себя со стороны, а других — изнутри, особым образом. Руки его тоже болели, хотя он туго забинтовал оба запястья. Вдруг он услышал шаги, и сердце его встрепенулось. Он решил, что это вернулся Босьо и вот-вот переступит порог. Подождал, но шаги не приближались и не удалялись. «Нет, не вернется, — подумал Генерал, — и другие тоже. Ничто в этой жизни не возвращается. Вот только если я снова начну писать, тогда может появиться и Босьо, и другие… Потому что Босьо сейчас «в бессловесности», а я наоборот — «в слове». А посредством слова можно все вернуть…»
Генерал встал, чтоб сварить себе кофе. Пока он держал кофейник на огне и ждал, чтобы поднялась пена, ему снова послышались шаги; но он не стал сосредоточивать на них свое внимание, только подумал: «И шаги, и плеск крыльев, и вздохи — все это летит во Вселенной. И мы сами летим вместе с грешной нашей Землей, вертимся, не находя покоя. И лейтенант Рогачев, которого я наказал во время маневров под Хасково, тоже летит. Только почему я тогда его спросил, какой номер сапог он носит, а он ответил: «Тридцать восьмой, товарищ полковник!»?» Чтобы кофе не сбежал, Генерал отодвинул кофейник в сторону.