Журнал, как выяснилось, забрала ее коллега, которая вела другую группу.
— Ладно, — досадливо отмахнулась Вера Валентиновна и было взялась уже за ручку двери.
Андрей Владимирович еще сомневался, просить ее или нет, но времени на размышления у него не оставалось.
— Пожалуйста, Грушенкова сегодня не вызывайте, если можно, — сказал он уже в спину Вере Валентиновне.
Она остановилась, обернулась в дверях, и Андрей Владимирович с тоской подумал, что если англичанка не вспомнит сейчас о чувстве долга, о предоставленной самой себе группе восьмого «Б», если любопытство в ней пересилит, то придется ведь что-то непременно соврать ей о Грушенкове, так как он до сих пор толком не знал, зачем попросил ее об этом. Может быть, жалел ученика, а может, допускал заведомую педагогическую ошибку, выделяя его из всех? Как-то Андрей Владимирович терялся, непривычно не зная точного ответа на эти вопросы, второй ведь раз за сегодняшний день терялся. Что бы это значило?
Но Вера Валентиновна — как он сразу об этом не подумал? — передернула в нетерпении плечиками и спросила:
— Какой такой Грушенков?
— Лопоухий такой, тощий, — еще надеясь, что Грушенков не у нее, а в другой группе, уточнил Андрей Владимирович. — Ну Груня его все еще кличут, такой верткий, без царя в голове…
— А!.. — просветлела ликом Вера Валентиновна. — У меня. Что вы, Андрей Владимирыч, я ее, Груню-то, и не собиралась вызывать. Она все равно ничего не знает… Натяну ей троечку, грех на душу приму, чтобы общие показатели не портить…
Андрей Владимирович едва удержался от того, чтобы не вступить с англичанкой в полемику на тему: «Груня — она», но Вера Валентиновна убежала на урок без предупреждения, по-английски, просто повернулась и исчезла за дверью. Эк, прониклась аглицким духом!.. Вазелиновна и есть. Андрей Владимирович раздраженно встал и прошелся по опустевшей учительской. А сам-то, сам-то хорош, однако!..
Нет, это началось не сегодня и даже не три-четыре года назад. Андрей Владимирович спустился по притихшей лестнице на первый этаж, взял ключ в канцелярии и отпер учительскую раздевалку, надел плащ и шляпу. Он любил пройтись по городу, по набережной канала Грибоедова, когда выпадало ему «окно» в расписании. Домой, хоть и было близко, идти не хотелось, но и в школе торчать, в учительской, как-то невмоготу уже было. В зеркало, когда одевался, взглянул на него благообразный бородач с сединой в висках, эдакий гимназический учитель, каким представлялся он себе иногда, в пижонской еще недавно, но теперь не модной широкополой шляпе, интеллигент, ранимый и чуткий, немного сухарь, конечно, не без этого, педант и зануда, но в общем, мужчина еще хоть куда, так что даже странно, что чувствует-то он себя уже стариком, вернее, конечно, не стариком, но уже хорошо пожившим и опытным, неулыбчивым человеком. Андрей Владимирович невольно вспомнил, что в этом году ему только исполнится сорок лет, и подмигнул себе в зеркало. Не так и много, если разобраться. Вся жизнь впереди. Но именно ведь с этого и началось у него, с того, что как-то незаметно он пообмяк, пообтерся, попривык ко всему с годами, из-за повторяемости и вынужденной однообразности школьных дел потерял ко многим из них интерес, даже не интерес, наверное, а свежесть отношения, помрачнел, лишь изредка — все реже и реже — вскидываясь, вспоминая, что не так и стар еще, вовсе даже не стар, и так вот подмигивая и улыбаясь своему отражению.