Человек бегущий (Туинов) - страница 34

Андрей Владимирович, подчиняясь, с грустью подумал о своей традиционной прогулке — сорвалась — и снял шляпу, усаживаясь прямо в плаще на диван напротив директорского стола.

Два урока Вовка Цуканов неумело шкрябал, мучил напильником свою заготовку и мучился сам из-за того, что сдуру спросил у Груни, зачем ему такие большие деньги. Собственно, спросил-то он машинально, ничего, пожалуй, кроме праздного любопытства, в свой вопрос не вкладывая, спросил и спросил и тут же спохватился — зачем? — тут же попытался замять неловкость, но неудачно, что-то стал мямлить невнятное, сам себя не слыша. А Груня, видать, завелся в ответ. Вот и вышло у них сплошное, кромешное недоразумение, одно из тех, самых противных, когда не ясно, кто прав, кто виноват — всё в кучу. Вовку, впрочем, волновал больше других один-единственный вопрос: не решил ли Груня, что ему денег жалко? И как теперь узнать это, как подойти, спросить?.. Вот ведь морока! Дал бы сразу, и дело с концом, а то туда же: почему да зачем? Ведь не сегодня завтра приезжает отец из командировки по области, деньги уже не понадобятся, а их осталось у него аж двадцать два рубля. Как-то само собой так получилось, хоть и тратил вроде как всегда. Отец же часто уезжал, случалось, что и надолго, и Вовка привык жить один, привык сам себе готовить еду, распределять продукты и деньги, даже уроки учить приучил себя в строго определенное время — сразу после прихода из школы, быстро, за час-полтора, чтобы уж и не вспоминать потом.

Впрочем, Вовка, кажется, понял наконец, чем задел его Груня, — пришлось говорить с ним о маме, признаваться в том, в чем признаться для него всегда было трудно.

Да, первое свое взрослое решение Вовка Цуканов принял два года назад, в двенадцать лет, когда стал перед ним нелегкий вопрос: с кем быть? Сначала-то его никто как бы и не замечал, не спрашивал, сначала, будто кем-то посторонним, раз и навсегда было решено за него, за всех и вся — ребенок остается с матерью. Это, разумеется, в случае развода. Потом еще что-то говорилось про раздел имущества, размен квартиры… Вовка помнил все как в тумане: бледное лицо отца, ставшего отчего-то молчаливым и неулыбчивым, странно возбужденная мама, лабиринты здания суда на улице Союза связи — жесткие лавки, гулкие лестницы, коридоры, коридоры и двери с табличками; новый мамин муж Игорь Иванович, который почему-то всюду, даже в зале заседаний сидел, не снимая своей мохнатой бобровой шапки, строгий дядька в кресле с высокой спинкой, как в самолете, — судья, любопытные глаза двух других дядек, наверное, его товарищей и советчиков, какая-то девчонка, которая все что-то писала и писала, не поднимая головы, большой герб республики на стене и, наконец, тихий поворотный вопрос отца… Вовка, потеряв уже всякую надежду, вдруг понял, что и от него там, в том тоскливом казенном зале, что-то зависело. «Я требую, прежде чем выносить решение, спросить моего сына: с кем он желает жить дальше», — сказал тогда отец негромко и твердо. Что-то защебетала мама, в возмущении обращаясь к своему новому мужу. Судья постучал карандашом по столу и попросил тишины, назвав маму истицей. «Не имеете права», — громко, но не очень уверенно сказал Игорь Иванович. И судья пообещал очистить зал от посторонних. Новый мамин муж развел руками. «Тебе уже больше десяти лет, — обратился к Вовке судья. — Ты вправе сам решить, с кем жить — с папой или с мамой. С кем бы ты хотел?» Вовка взглянул на отца, потом на маму. Она как-то растерянно улыбалась ему из-за плеча Игоря Ивановича, и сам он, ее новый муж, улыбался зачем-то, и так они были похожи в улыбке… Отец был бледен, и желваки играли на его впалых, плохо выбритых щеках. «Встань, пожалуйста», — сказал Вовке судья. И он встал, прижимая к бедру серую свою кроличью шапку, понимая важность момента и не зная, как же ему быть. Что-то шепнула мама. Вовка не расслышал. Он смотрел поверх головы судьи, поверх высокой спинки его кресла на герб, на звезду и колосья, на буквы РСФСР… Вовка знал, что он хочет остаться с отцом, но почему-то не мог тогда произнести этого вслух. Как-то выходило не так — предательство, не предательство, но как же мама-то, и вообще он ничего этого не хотел, выбирать не хотел… «Что же ты молчишь? — спросил его судья и вдруг добавил тепло и совсем не казенно: — Надо выбирать, надо, брат, раз уж такое дело…» «Что вы говорите такое? — вскочив, закричала мама отрывисто. — Чему учите? Ребенка!.. Не позволю! Что выбирать, когда и так все ясно?.. Скажи им, Володя, что жить ты будешь с мамой, со мной, с нами…» И снова судья обозвал ее истицей и попросил Игоря Ивановича снять шапку в помещении. Только отец сидел, не шелохнувшись, как-то скорбно, но и напряженно ссутулившись, нахохлившись на лавке. И Вовка наконец понял, что отступать ему некуда, как в той давней драке, когда он впервые провожал до дома девчонку и к ним пристали местные пацаны, сразу вдесятером… И он шепнул одними сухими губами: «С отцом хочу…» Мама мгновенно заплакала, будто ожидала этого его решения. «Повтори громче, пожалуйста!» — попросил судья. Вовка повторил. Это было легче. «Суд учтет мнение ребенка…» — быстро-быстро затараторил судья уже про алименты на содержание, про имущество и жилье, и Вовка сел, чувствуя слабость в ногах и думая, что, значит, это еще не конец, что суд будет думать, учитывать, решать его участь. И долго потом пустовали эти кресла с высокими спинками, и мама что-то обидное с укором шептала отцу, опасливо зыркая на девчонку-секретаршу, и Игорь Иванович утирал носовым платком смешное красное пятнышко лысины. Вовка оцепенел в ожидании, впрочем, тихо решив про себя, что если уж велят ему жить с мамой и с этим, с новым ее, с пузатым мужем, он все равно убежит к отцу. «Стыдно, Зоя!..» — сказал отец маме неожиданно громко. «А что, а что? — зашелся в горячем шепоте Игорь Иванович. — Какое вы имеете право? Не забывайте, где находитесь! Зоя, успокойся!..» Отец смолчал. И снова настойчивый мамин шепот. Но почему, почему Вовка не смог тогда разобрать ни слова из того, что она ему шептала? Или это было не ему, а отцу?.. Ну прямо как во сне! Из решения суда он понял лишь одно, главное — выхватил, уловил, врубился — жить ему с отцом. И опять заплакала мама. А может, это она тогда, когда отец объявил, что на алименты подавать не станет? «Я — против, я протестую!.. — сквозь слезы, будто под диктовку склонившегося к ней Игоря Ивановича, срывающимся, чужим каким-то голосом говорила мама. — Володя, Володечка, я все равно буду тебе помогать!..» Странно, но тогда она была совсем-совсем не похожа на себя. Вернее, тогда он заметил это впервые и с тех пор, вот уже два без малого года, ловил себя на этой мысли, на этом чувстве и ничего не мог с собой поделать. Впрочем, маму теперь он видел редко, теперь они жили в разных концах города, точнее не в разных концах, а далеко друг от друга: они с отцом здесь, в центре, в переулке Пирогова, а мама с этим своим, в общем, она жила аж на Петергофском шоссе, на окраине, почти возле аэропорта Пулково. И Вовка скучал по ней, хотя, может быть, и не по ней вовсе, а по той маме, какой была она до развода, до разъезда, до своего Игоря Ивановича…