— Ничто человеческое нам не чуждо, — изрек Стойкэнеску и, вполне довольный собой, поднялся.
Мне стало жаль себя. К стыду обретавшейся в литературных высях души, моя человеческая оболочка жаждала компромисса:
— И что, ничего нельзя исправить?
— Только могила исправит. — Он все же протянул мне руку.
Пока мы, стиснутые толпой, шли вдоль бульвара, Тинибальда внимательно слушала мое точное, очищенное от полемических страстей изложение фактов.
— Так что надо будет дождаться Паула, — заключил я, раздраженный необходимостью продираться сквозь толпу, да еще излагать при этом на ходу идеи — совершенно дурацкая ситуация! Похоже, ее не смущали ни сутолока, ни толпа. Последовательная в своем неореализме, она в конце моего отчета попросила бублик.
— У меня с собой ни гроша.
— Ты говорил, что у тебя десять лей.
Я купил ей бублик, угостил газированной водой. Потом мы направились к кинотеатрам, по дороге она то и дело откусывала бублик. Анданте мы начали почти в унисон: до чего надоела твоя кислая физиономия! — нет у меня никакой физиономии — есть — бывают несчастья пострашнее — какие же? Распираемый праведным гневом, я отвечал тут же, не раздумывая, внезапно решившись перейти к финальному скерцо. Мы прошли улицу Эдгара Кине — куда пойдем? Ночью хорошо бы… Ничего не хорошо. И тут я взорвался:
— Нет большего несчастья, чем быть неопубликованным…
Она протянула мне кусочек бублика:
— Ты вроде бы говорил, что не хочешь публиковаться. Сам себе противоречишь.
— Идиотка, — с наслаждением выговорил я. — Идиотка!
— Даде-даде…
Мы стояли у ресторана «Капша».
— Может, угостишь судаком «бонфам»? Угостишь — скажу, что переделать.
— Мне нечего переделывать. Я не желаю ничего переделывать.
— Ты должен сделать его оптимистичнее…
— Что я должен сделать? — Я кричал возле магазина «Ромарта». — Что я должен сделать?!
Тинибальда смотрела мне прямо в глаза, толпа опасливо обходила нас.
— Ты с ума сошел, — проговорила она.
— Повтори, повтори, что я должен сделать?
Стемнело, и на светящейся витрине «Информации» появились новости дня: «В Могадишо…»
— Ты с ума сошел? — Она попыталась погладить меня по лицу. Я оттолкнул ее руку. Филателисты, стоявшие вокруг «Ромарты», прекратили обмен марками и окружили нас:
— Потише, молодой человек, а вы, девушка, бросьте его, не связывайтесь!
Тинибальда, красивая, как никогда, смотрела на меня в упор.
— Ответь, — кричал я, — ответь сейчас же, что там не оптимистично, и откуда тебе знать, что оптимистично, а что — нет?
Раздался смех. И тут я принес неореализму самую разнузданную и одновременно раболепную присягу: я ударил ее по роскошному бедру, завершив этим публичную сцену между мужчиной и женщиной, обожающими друг друга. Она повернулась, пытаясь выбраться из круга, слово «Камбера» играло на ее губах, и я, подражая героям этой картины (о, эти страстные французские фильмы, смотри в фильмотеке Габен — Морган), так схватил ее за плечо, что она вскрикнула. Кто-то ударил меня по руке: