— К чему ты ведешь? — спрашивает Ниса.
— Пока ни к чему, — отвечает Офелла. — Просто суммирую наши знания.
Я тоже отгибаю столик, кладу на него свою книгу, а на свою книгу кладу руку, а в руке у меня червь. Я наблюдаю за ним, ожидаю хоть чего-то. Может, он попробует обвить мою руку? Но нет, на нем только набухают новые отростки, как почки на ветках весной. Сначала они пухлые, овальные, затем удлиняются, становятся тонкими.
Мне вновь делается странно оттого, что мы можем лететь в пустом самолете сквозь звезды в сумерках и плывущую по облакам, как по морю, роскошную луну. У нас на потолке гуталиновый бульон порождает нечто среднее между существами и статуэтками, а перед нами то и дело появляются и исчезают люди, понятия не имеющие, что мы здесь.
Но у нас получается делать вид, что все нормально.
Юстиниан не отводит взгляд от саранчи.
— Мне это нравится даже меньше, чем Офелле.
Как только Ниса слышит его голос, она тут же отворачивается к окну. Я чувствую исходящий от иллюминатора болезненный холод, однако Ниса не обращает на него внимания. Она прижимается щекой к стеклу, и я касаюсь свободной рукой ее плеча.
— Ниса, не надо. Ты замерзнешь.
Смешно получается, потому что когда Ниса оборачивается, одна щека у нее уже серебристая, ледяной узор касается даже белка ее глаза. Выглядит красиво, но теперь еще виднее, что она мертвая.
— Я не мерзну, — говорит она. — Не парься. Эй, Юстиниан!
— Ты решила меня простить?
— Нет. Но я тебе благодарна, потому что все получилось.
— Однако, мы все еще в ссоре?
Ниса молчит. В этот момент самолет снова хорошенько встряхивает, и на этот раз саранча шевелится. Они смешным образом клонятся назад, как кости домино, а затем, словно очнувшись ото сна, начинают перебирать длинными лапками. Мы реагируем намного быстрее, чем когда увидели богиню Нисы. Может быть, мы все держали в головах присутствие здесь жутковатых насекомых и подсознательно были вполне готовы прятаться, а может мы уже прошли стадию, когда страх парализует.
По крайней мере, я чувствую, что все здесь становится для меня привычным. Но мне все говорят, что я быстро привыкаю ко всему новому.
Мы ныряем под сиденья, и уже через пару секунд я слышу глухие удары о кресла. Мягкий шелест крылышек кажется совершенно невероятным. Существа такие отвратительные и агрессивные производят нежный звук, слушать который, наверное, приятнее всего, что я испытываю в данный момент.
Стук лапок, глухие удары, треск распоротой обшивки проникают мне в голову, вызывая боль. Я вдруг понимаю: практически во всех этих креслах сидят сейчас люди, и они не чувствуют ничего. Скрючившись совершенно невообразимым образом, мы не двигаемся в надежде, что нас не заметят. Эта саранча может быть просто напугана пробуждением от толчка самолета.