Мой любимый литературный критик князь Дмитрий Святополк-Мирский писал в 1928 году, по выходе этих двух поэм в свет, что Пастернак для него всегда был “поэт истории и Революции”: “В них онтологическая революционность поэта сливается с исторической революционностью эпохи”[81].
Сейчас, когда многие воспринимают Пастернака только как автора любовных или пейзажных стихотворений и “диссидентского” романа “Доктор Живаго”, его прореволюционные произведения остаются в тени. Предпочитают также не вспоминать о просоветской позиции Пастернака в 1920–1930-е годы.
Разумеется, эта позиция никогда не была однозначной или тем более сервильной. Но не зря ведущий пастернаковед Лазарь Флейшман подчеркивал, что для Пастернака – в отличие от Булгакова – вопрос об эмиграции был исключен. Согласно Флейшману, Пастернак любил прерывать оппозиционные тирады заявлением о том, что считает себя коммунистом – в том смысле, в каком коммунистами были Петр Великий и Пушкин. И добавлял, что в России сейчас, слава богу, пушкинское время[82].
Просоветские политические симпатии Пастернака ощущаются уже в его стихотворении “Матрос в Москве”, датированном 1919 годом. Именно просоветские, а не пробольшевистские. В смысле сугубо партийном их можно было бы назвать, скорее, левоэсеровскими, “скифскими”.
“Матроса в Москве” любопытно сопоставить с прогремевшими в 1918 году произведениями кумира Пастернака Александра Блока, его “Скифами” и поэмой “Двенадцать”. У Пастернака – очень схожее восхищение и упоение духом вольницы анархистской стихии.
Большевики, как известно, и с анархистами, и с левыми эсерами расправились довольно быстро и решительно. Не обошли вниманием и тех, кого посчитали сочувствующими, – и Блок был в 1919 году даже арестован, хотя и ненадолго.
Пастернак между тем дрейфовал в сторону большевизма. В 1921 году он, попав по гостевому билету на IX съезд Советов, услышал речь Ленина, которая произвела на него сильное впечатление, отразившееся и в стихах, и в автобиографической прозе. Он писал, что Ленин был “лицом и голосом великой русской бури, единственной и необычайной. Он с горячностью гения, не колеблясь, взял на себя ответственность за кровь и ломку, каких не видел мир, он не побоялся кликнуть клич народу, воззвать к самым затаенным и заветным его чаяниям, он позволил морю разбушеваться, ураган пронесся с его благословения”[83].
В этом пассаже очевидна очарованность Пастернака революцией, которую он трактует в типично анархистском ключе как “великую русскую бурю”. Но не менее показательно и то, что лицом и голосом этой бури ему теперь видится вождь большевиков Ленин. У Блока мы ничего подобного не найдем. А уж о Булгакове тут и говорить не приходится.