.
Смерть жены, по мнению Хлевнюка, Сталина потрясла. Позднее он говорил родственникам, что она его “искалечила на всю жизнь”. В газетных сообщениях о самоубийстве не было, разумеется, ни слова; говорилось лишь, что Аллилуева “внезапно скончалась”. Но похороны были публичными и торжественными. В газетах появились многочисленные соболезнования, в том числе и от писателей.
Под коллективным писательским письмом, подписанным тридцатью тремя ведущими литературными деятелями, опубликованным в “Литературной газете” и выдержанным в чугунно-официозном стиле, была помещена отдельная приписка Пастернака, настолько необычная, что ее надо привести полностью: “Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник – впервые. Утром прочел известие. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел”.
Все в этой приписке удивительно, как удивителен был и сам Пастернак. Последняя фраза – это, в сущности, выжимка или же сжатый черновик целого лирического стихотворения “в стиле Пастернака”: о поэте, незримо присутствующем при самоубийстве молодой женщины, жены вождя.
Это было потрясающее интуитивное прозрение Пастернака, ведь тогда только люди из ближнего круга диктатора знали, что в момент самоубийства Надежды Сталин был на даче и даже не подозревал, что подобное может приключиться. А Пастернак в это время “был рядом, жил и видел”. Если представить себе такое, то мурашки побегут по коже.
Но не менее удивителен сам факт публикации этой загадочной визионерской приписки в официальной газете. В редакции “Литературной газеты” сидели тертые калачи, отлично знавшие, как следует составлять ритуальные соболезнования, да еще по такому “особому” поводу. За неподобающее, неуместное словцо можно было поплатиться.
Почему и как Пастернаку дозволили такой исключительный жест? Неужели не было сомнений, неужели этот текст не согласовывался наверху? Скорее всего, негласное дозволение на публикацию было получено. А исходить оно могло только от одного человека…
Здесь важны следующие обстоятельства. Несомненно, имена литераторов, долженствовавших подписать соболезнование Сталину, тщательно отбирались. Само по себе приглашение поставить свою подпись было большой честью. Булгакову, к примеру, этого не предложили. Очевидный отказ Пастернака просто присоединиться к коллективному письму был достаточно смелым ходом. Но его приписка должна была показаться напуганным редакторам советского официоза чистым безумием. Она нарушала все представимые нормы уже сформировавшегося к этому времени жанра обращений к вождю.