Петр Филиппович ни одним словом не перебивал исповедь Сергея. Он понимал всю неуместность поступка Габдурахманова. Физическое наказание в колонии было строго воспрещено, «самосуды» категорически осуждались. Стасюк не прощал малейшего отступления от порядков, существующих в колонии. Но, выслушав Дмитриева, он поймал себя на том, что комсорг ему нравится. «Ему дали хорошее воспитание, научили критически оценивать свои поступки, он не боится говорить правду. Однако у него маловато жизненного и педагогического опыта, но эти качества он получит, работая у нас... — решил он, пристально рассматривая открытое лицо Сергея, его серые глаза, спрятанные за длинными ресницами, высокий лоб. Даже растерянный взгляд, жалкая улыбка не портили приятного выражения лица. — Да ведь он сам еще мальчик».
— Договоримся об одном, — не выдавая своих чувств, произнес Стасюк, — из этого урока сделаем каждый для себя нужные выводы. Как только Рашит вернется из райкома, вызвать его ко мне. Имейте в виду закон педагога: уважение к воспитаннику должно быть, как и требования к нему, большим. Что это значит? Прежде всего мы должны воспитать в мальчиках сознание своего достоинства, гордость за свое место в обществе. Это великое дело. А для этого нужно чтобы они уважали других. Только уважающий других человек может уважать себя, это — основа. Это не христианская всепрощающая любовь к ближнему, а уважение к советскому человеку, товарищу.
Рашит вернулся в колонию только через три часа и сразу же явился к начальнику. Но Стасюк все не принимал его. Рашит долго ждал. Трудно сказать, сколько дум можно передумать за это время. Он несколько раз входил в приемную, однако секретарша недоуменно пожимала плечами:
— Он еще занят. Я же вам говорила: приходите через час...
— Простите, мне показалось…
— Ах, вам показалось… Час еще не прошел…
Наконец Стасюк вызвал Рашита. Войдя в кабинет, Рашит осторожно прикрыл за собой дверь, обитую коричневой клеенкой с белыми горошками. Половицы, положенные прямо на каменный пол, скрипели под его ногами. Против двери на стене висела картина неизвестного художника: два охотника вместе с длинношеей собакой плыли в челноке. Река была неестественно голубая, стволы деревьев — светложелтые, лица охотников — розовые. Все это хорошо рассмотрел Рашит, пока Петр Филиппович отвечал кому-то по телефону.
— Я с тобой хотел поговорить, Габдурахманов,— мягко сказал Стасюк, внимательно взглянув на колониста. — Сегодня я получил письмо от твоей тетки. Садись и прочти.
Рашит взял письмо и, увидев неровные крупные буквы, ясно представил себе, как оно писалось: старая тетка Халима, добрая и слезливая, сев около печки, диктовала, а ее дочь — маленькая Зугра, высунув язык, старательно выводила каждое слово; сама тетка не умела писать по-русски. «Во первых строках нашего письма мы посылаем вам поклон от Хамза-бабая, от Ибрагим-агая, от Исмаила и Валия…» Тетка перечисляла почти полдеревни. Внимание Рашита было привлечено словами: «Мы слышали, что в колонии ты стал командиром, мы плакали, услышав эту радостную весть на старости...»