— На бумаге нет подписи начальника колонии, пропустить не могу.
— Мы совсем увольняемся, — ответил Рашит.
— Порядок для всех общий, — сумрачно проворчал старик.
— На фронт, папаша, едем. Не задерживай около первого семафора, — вмешался Матросов.
Старик внимательно взглянул на лица юношей и изменившимся голосом проговорил:
— Так бы сразу и сказали, ребята. С богом... Это вас, наверное, там дожидаются.
Они вышли за ворота и, удивленно вскрикнув, остановились. Колонисты, собираясь проводить их до самого моста, выстроились строем за оградой. Отдали команду «смирно». Два друга, стараясь сдержать волнение, молча прошли по фронту.
Заиграл оркестр.
Отсюда началась длинная и неизвестная дорога двух молодых солдат. В тревожное утро в ноябре сорок второго года два друга встали на тропу войны, не зная, куда она их приведет, не зная, что ждет их впереди. Откуда они могли знать, что им придется учиться военному искусству в степи, где скакал конь Чапаева, увидеть собственными глазами Москву — город Сталина, зарываться в суглинки под Оршей, пить воду в болотах Смоленщины, итти в атаку под Ново-Сокольниками...
С той минуты, как сторож закрыл за ними ворота, Саша должен был забыть трель звонков, зовущих в класс, одиннадцать фрезерных станков, стоявших в цехе, забыть Лиду, которую полюбил так, как можно полюбить только в восемнадцать лет, строгую и душевную Ольгу Васильевну, даже недруга Митьку Рыжего. Мало ли что мог он потерять на этом большом пути! Вместо этого, как вчера говорил Сережа Дмитриев, он должен был ожесточить сердце против врага, думать только о победе над смертью, о долге, о солдатском долге.
Его отвлек голос Рашита:
— Гляди, Саша, все вокруг осмотри! Вспоминать будем вместе. Белая река остается. Черная река остается! Помнишь, на этом острове мы купались... А там горы лежат, как киты... Давай постоим. Мне дед говорил: когда из аула уходишь в дальний путь, всегда надо оглянуться…
На самой вершине холма, на ветру, стояли два будущих солдата, силясь унести в памяти все, с чем расставались: каждое дерево лесов за Белой, острова в междуречье, каждое окно бывшего монастыря, уходящую вдаль заснеженную долину, тропинку, по которой только что поднялись на холм...
— Прощай, Уфа! — с грустью воскликнул Рашит и, нахлобучив до бровей шапку-ушанку, круто повернулся.
Матросов, медленно застегнув черную шинель на все пуговицы и надев шапку набекрень, горячо сказал:
— Рашит, нам надо говорить: до свидания, Уфа, а не прощай... На русском языке это не одно и то же...