Ефросинья Викентьевна снова сняла трубку.
— Петров! Ты еще не уехал? Возможно, что вещи сдавались без квитанции. Так что там было, Шаров?
Шаров нахмурившись сказал:
— Костюм, пальто.
— Костюм и пальто, — повторила Кузьмичева в трубку.
— Так вот, Русакова, — проговорила Ефросинья Викентьевна. — Шаров не отрицает, что в день ограбления, пятого сентября, он заходил к вам утром.
— Ну и что?
— Зачем он мог прийти к вам, если знал, что в это время вы были на работе?
— Откуда я знаю?
— Вы что, поссорились?
— Почему вы так решили?
— Ну после этого случая он перестал провожать вас, бывать у вас.
— Просто так.
— А как к нему попал ваш портфель?
— Какой еще портфель?
— Ну с которым он вышел из подъезда.
— А почему вы решили, что это мой портфель?
— А сапожник Федор Абрамович опознал его.
— Не знаю я ничего… Я на работе в тот день была… Откуда я знаю…
— Но ключ-то у Назаровой вы брали.
Марьяна вдруг разрыдалась. Слезы черными полосами потекли по щекам. Она терла тыльной стороной руки глаза, вздрагивала всем телом.
— Утрите глаза… У вас есть платок?
Марьяна достала из сумки платок. Кузьмичева налила ей в стакан воды. И вспомнила, как так же вот однажды допрашивала женщину, та рыдала, а воду, которую Ефросинья Викентьевна ей дала, выплеснула ей в лицо. Она поежилась от неприятного этого воспоминания. Затем сказала:
— Шаров без вашей помощи не смог бы войти в квартиру. Но был там именно он. Остался след его ботинок, и билет он обронил на электричку. Его видели, когда он выходил после кражи. Он утверждает, что в портфеле были вещи, которые он потом сдал в чистку, но он ничего не сдавал. Как вы думаете, почему он говорит неправду?
— Откуда я знаю, — Марьяна сидела, опустив низко голову.
— Вы ушли на работу, а он остался в вашей квартире… Потом открыл дверь Рогожиных… Взял иконы, деньги, сложил в ваш портфель, оставил у вас дома ключ от квартиры Рогожиных, который вы вечером отнесли Назаровой и положили на место.
— Но я ж в квартиру не ходила.
— Ключ-то вы ему дали?
— А что мне за это будет? — Марьяна подняла опухшее, но почему-то похорошевшее от слез лицо.
«Ну, матушка! — в сердцах подумала Кузьмичева о матери Марьяны. — Как она свою жизнь устроила: по заграницам разъезжает, похвальбой перед дочкой красивой жизнью душу ей отравила. Судить надо таких мамушек».
— Зачем вы это сделали, Марьяна? — спросила она.
— Володя познакомил меня с одной иностранкой… Она у него причесывается. А Тонька всем рассказывает, что у родителей иконы четырнадцатого века… Очень редкие. У нее даже фотографии их есть. Она показывала. Мари зовут эту иностранку. Мы с Володей были у нее в гостях. Она говорит: ах, как хочу такие иконы! Уговорите их продать. Ничего не пожалею. Я говорю, мне ничего не надо, и потом, я знаю: не станут они продавать. А потом Володя говорит: «Мари сказала, что если мы достанем ей иконы, то она сделает так, что нам вызов пришлют, как будто у нас за границей родственники, и тогда мы сможем уехать туда». Володя сказал, что он откроет салон… Я сначала не поверила, но Мари подтвердила, что получим вызов. И сказала, что деньги большие даст. Но я знала, что Рогожины не будут продавать. Ну и тогда…