— Вы так говорите…
— Как есть, так и говорю… таких же статеек появлялось, почитай, каждую неделю… то младенцы, то девственницы распрекрасные, то вот колдовки от них лезут и молоко в коровьих сиськах творожат. Диверсии, стало быть, учиняют…
— Колдовки…
— Лезут, Себастьянушка, лезут, не без того… от них к нам, от нас к ним… и диверсии учиняют… тут уж как оно повелось… только коровьи сиськи им без надобности. Как и нам. Дело в другом, — покачивалось кресло. Скрипел старый паркет. И сизый дым наполнял комнату. Клубками ложился он под ноги, ковром невесомым.
И было в этом что-то донельзя правильное.
— Сколько человек читает того ж «Охальника»? Много… едва ль не половина королевства, а то и две трети. А кто не прочтет, тот пересказ послушает. Душевный… и вот, посуди, кто из прочитавших, задумается, сколько в этой писанине правды?
— Немногие.
— Единицы, Себастьянушка, единицы… остальные, может, и знают, что газетенка это дрянная, да только… вот он враг, страшен, есть кого ненавидеть, есть о ком думать, и чего уж тут, удобно, когда думает народец о Хольме с его страшилками, чем о мздоимстве, казнокрадстве и дорогах худых… да…
Она замолчала.
— Потому и появлялись сии статейки с завидным постоянством. А тут исчезли? К чему? Хольм не сгинул. Да и мздоимцы с казнокрадами никуда не делись. Значится, в ином дело. В чем?
Как у нее просто выходило.
Понятно.
И странно, что сам Себастьян на этакие мелочи внимания не обращал. Да и… других дел хватало?
— Значит, дружить будем… может, оно и неплохо…
От уж чего Себастьян от панны Гжижмовской не ждал. Ему представлялось, что она, с ее прошлым, на границе проведенным, с ее настоящим, в котором не осталось ничего, кроме трубки и дома, должна Хольм ненавидеть.
— Я не выжила из ума, Себастьянушка… а худой мир всяко лучше доброй ссоры, так, кажется, говорят… и Хольм… тоже мне сосредоточение зла, — она постучала мизинцем по люльке и пыхнула дымом.
Ответить на это было нечего.
Да и не хотелось.
Сосредоточение зла? Нет, не то, чтобы сосредоточение… не то, чтобы зла… в этакое Себастьян и сам не верил. Вот только… неуютно как-то было.
— Старыми обидами жить нельзя. Да и замирится сразу не выйдет. Мой батюшка Хольм ненавидел люто… его прабабка сгинула, когда там, — она на стену кивнула, на дюжину пожелтевших снимков. — Знать под нож пустили… всех пустили, одаренных и таких, молодых и старых. Совсем еще детей, которые себя не помнили, по приютам, та же смерть, но не быстрая… вот… и война потом… прадед воевал… на Проклятых землях, которые землями тогда обыкновенными были. Дед мой рос, зная, что долг его — границу держать. И что Хольм суть враг, иначе все было, Себастьянушка… про торговлю даже малую и думать не смели. И всяк, кто с той стороны шел, врагом становился, беглец ли, перебежчик. Отцу он иной судьбы желал, но не вышло… он у меня тоже Хольм недолюбливал… по молодости случалось ходить на ту сторону. Они к нам. Мы к ним… потом-то полегчало… он и сам стал задумываться, особенно, когда матушку мою встретил… оно ему карьеры стоило, да не жалел, нет… — она уставилась на снимки немигающим взглядом, и Себастьян понял, что лишний здесь.