Просто не верилось, что был когда-то Эбсэлем таким лихим удальцом. Рубаху коробит горб. Волосы белым-белы. Они топорщатся во все стороны, и от этого голова кажется непомерно большой. Глаза слезятся. По улице старик ходит, опираясь на посох.
Каньдюк рассказал, что видел на улице смутьяна Палюка, который сбежал из тюрьмы и снова подстрекает народ. Ни Эбсэлема, ни Савандея эта новость не обрадовала. Сейчас такой человек особенно опасен: кругом недовольство, ропот, озлобление. Как порох сейчас мужики, скажи им словечко погорячей — и полыхнут.
— Да, годок выдался — тяжелей некуда, — вздохнул Эбсэлем. — Дождя в ближайшее время ждать нечего: яблоневые листья крутятся, зори белесые. Голодать будет народ, голодать. Даже картошка не уродится.
— Но неужели ничем нельзя помочь? — вкрадчиво спросил Каньдюк. — Ты, Эбсэлем бабай, человек старый, опытный. Подумал бы, пораскинул мозгами.
— А Элюка-то тогда зачем? Иль не староста он уже? Хлеба в магазее достаточно. Раздать его надо людям — и все. Тут большого ума не требуется.
— Элюка, положим, думает. И до магазейного хлеба черед дойдет. Но так ли много его? Иль считаешь, что хватит на всю деревню? Вон сколько в ней ртов. Нет, не то, не то ты говоришь. По-моему, хлеб в магазее нужно оставить до весны, на посев.
— Что же тогда делать? Чего нет, того не возьмешь. У меня вон стоит копна необмолоченного — хоть ее раздадим. Но она тоже не выручит. Вот если бы ты тоже подумал. Помнится, видел я у тебя, Каньдюк шоллом, клади на сорока столбиках. На огороде. Иль запамятовал? А?
— Э-э, дорогой Эбсэлем бабай, соседский цыпленок всегда гусыней кажется. Может, и есть у меня десять, а то и все двенадцать кладей. Но не в них дело, не в них спасение. Не в них.
— А в чем же тогда?
Каньдюк кое-как одолел полный алдыр пива, отдышался, вытер усы.
— Будет голод — мы-то с вами не помрем. Но жить нам станет ох как несладко. Беда на беду полезет и бедой погонять будет. Болезни пойдут, мор всяческий. Разве убережемся? Народишко еще пуще взбалуется, от рук отобьется. Начнутся грабежи, поджоги, убийства. Ведь чем голодней человек, тем бесчестнее. Ни до бога ему, ни до долга — только брюхо набить бы. Да. А в России-то, знаете, что мужички делают? То-то. Вот об этом и думать надо. Наши-то пока не ведают, но ведь у Палюка язык во рту имеется.
— В старину в такие лихие годы девушек в соху запрягали и деревню обпахивали. Но, говоря по совести, не верил я и сейчас не верю в пользу такого дела.
— Но ведь и другие средства есть.
Каньдюк подался вперед, впился взглядом в старика.