Мать обычно отступала. Ей достаточно было Любки…
…К девяти часам мать пошла на работу. А в девять тридцать объявили тревогу. Любка еще долго причесывалась. И я сидел в щели один. Потом пришла Любка. Беатины Казимировны и Ванды не было. Я высказал удивление. Любка, не могу точно определить — то ли с веселой издевкой, то ли с легкой наглостью, — ответила:
— Больше не увидишь Ванду. Думаю, беспочвенное подозрение… Но Беатина Казимировна считает, что ты…
— Я знаю, что она считает. Этого не было.
— Верю. Но ты же целовал Ванду.
— Она сама хотела.
В щель через вход проникало солнце. И пригревало часть стены, видимо одну пятую. И глина там была сухая, и камни сразу стали сыпаться, когда земля вдруг задвигалась, словно закипающая кукурузная каша. Ни я, ни Любка вначале даже не поняли, что происходит. Ведь секунду назад даже зенитки не стреляли. Любка сразу нахмурилась, схватила мою голову, прижала к себе. И я ничего не видел. Но почувствовал, что-то вкатилось в окоп. А Любка как заорет:
— Бомба!
Но это была не бомба, а дворняжка Чушка. Она жалобно скулила. Я высвободил голову из рук Любки. И мы оба принялись успокаивать и ласкать собаку. Потом бомба зашипела. И земля вздрогнула, как тогда в пивной. Ясно, попадание в наш сад или даже в дом. Мне стало страшно за Ванду. Но вырваться из насиженного окопа, кинуться в ад, кипящий там, наверху, было стыдно. Я выглядел бы, по крайней мере мне так казалось, смешным, вломившись в квартиру Ковальских с криком: «Торопитесь в щель!» И дочь и мать могли подумать, что меня контузило.
— Это благоприятно, раз Чушка с нами, — сказала Любка. — У собак чутье на безопасность. Ты видел хоть одну собаку убитую?
— Кошку видел.
— Кошки — другое дело. А собаки знают, где прятаться.
Бомбы опять засвистели. Стали падать где-то дальше. И земля больше не вздыхала так тяжко, словно ее и не рвали на части.
Позднее Любка уверяла, что она услышала рыдания еще до того, как Ванда прыгнула в щель. Я же вначале увидел тень от банта, которая метнулась по солнечной стене, и только потом — Ванду.
— Ма-мо-чку убило-о, — заикаясь от рыданий, протяжно вымолвила Ванда.
Любка обняла ее за плечи. И Ванда плакала, уткнувшись ей в грудь. По лицу Любки, сделавшемуся вдруг некрасивым, покатились слезы. И я понял, что она тоже еще маленькая девочка.
Сегодня, в эту минуту, самый старший здесь, я. Мужчина. Только коленки у меня все-таки дрожат, незаметно, точно струны на балалайке. Я поднялся, переступил через Любкины ноги и сказал:
— Чущка, пойдем.
Но дворняга виновато смотрела мне в глаза, не двигалась с места, предательски скулила и царапала глину лапами.