Майор сдержал слово и двадцать пятого декабря, в католическое Рождество, вручил деду огромную посылку, полученную из дома. В ней были помимо копченых колбас и кофе шевиотовый костюм, лакированные ботинки из мягкой кожи, три шелковые рубашки, запонки и два галстука. Для бабушки родные майора прислали теплый платок, французские духи и дюжину шелковых чулок. Чулки она так ни разу и не надела, а напихивала в них луковицы и подвешивала на стену подальше от печки. Дед полученные наряды упаковал в рогожу и спрятал на сеновале. Оставшееся серебро долго прятали и перепрятывали, но сменившие майора бандиты из зондеркоманды нашли его. Чудом уцелела лишь одна ложка, которую дед и произвел в «царскую награду».
Австрийский костюм зондеровцы не нашли. Дед долго не решался надевать его, ведь таких костюмов не было ни у председателя колхоза, ни у районных начальников. После войны наряды перекочевали из хлева в шифоньер, изготовленный самим дедом. Он время от времени надевал костюм и важно прохаживался перед женой, косясь на свое отражение в зеркале, но на улицу впервые вышел во всем великолепии австрийской моды начала сороковых годов лишь тогда, когда его сын, отец Антона, вернулся из Польши. Он там восстанавливал силезские угольные шахты. Костюм вместе с бабкиным платком были объявлены сыновним подарком. Этот «сыновний подарок» дед берег до самой смерти. Носил его он аккуратно и только по праздникам, а в будние дни ходил в залатанных штанах и фуфайке. Костюм, обильно обсыпанный нафталином, отправлялся обратно в шифоньер, а дед два раза на дню проверял, не завелась ли моль.
Жену свою дед гонял, как ему казалось, за дело: не мог простить ей потери царского серебра. Но когда та ему замечала: «А тогда бы не ходил ты петухом в австрийском наряде», натужно кряхтел, подыскивая нужные для отповеди слова, и, не найдя их, замахивался на бабку тяжелым кулаком. Бабка притворно вскрикивала, зная, что он ее не ударит, а дед разжимал кулак и досадливо махал рукой. Антон Петрович не раз наблюдал подобные сцены, не понимая сути происходившего. И только услыхав предсмертный рассказ деда, вспомнил о них.
В австрийском костюме деда и похоронили. Хоронили его торжественно, как ветерана труда и революции. Оказывается, он в сорок шесть лет просился на фронт, но его не взяли из-за грыжи и болезни сердца. Но даже с больным сердцем и пристрастием к горячительным напиткам он дожил почти до девяноста. У могилы говорили о том, какой он был замечательный работник, как помогал соседским вдовам. Ничего этого внук не знал. Он с удивлением смотрел на медали на красных подушечках. Награды были за трудовые заслуги и юбилейные. Надо же! Дед никогда не хвастал ими. Серебряной ложкой хвастал, а медалями — нет. Особенно удивил его рассказ районного энергетического начальника. Тот рассказал, как во время проведения электричества в их деревню шестеро рабочих несли столб, а товарищ Мартынов остановил их, взвалил столб на плечи и нес его чуть ли не километр до места установки, приговаривая: «Нечего звания русского мужика позорить». А ведь ему тогда было под семьдесят. Вот тебе и больное сердце.