В аудитории он другой – он наш бог и повелитель. Он может кричать на нас, обзывать идиотами. Никогда не знаешь, что может его разозлить: недостаточное освещение, неправильные складки драпировки или скрипучий паркет в мастерской. Мы настолько привыкли, что почти не замечаем резких перемен его настроения.
Сегодня я впервые отчетливо понимаю, что он – всего лишь обычный преподаватель курсов для детей, чудом задержавшийся в нашей группе на три года. Он хмурится и втягивает голову в плечи.
Итоговая аттестация в академии. Всем нам Никитин прочит великое будущее. После слов Глеба мне становится очевидно, что особенно он надеется на меня. Он никогда не говорил этого прямо, и все остальные имеют полное право думать, что это их он считает гениями. Но все же. Теперь я обращаю внимание на то, как он потирает подбородок, прежде чем что-то сказать о моей работе. Как он цокает языком, просматривая моих чудовищ за своим столом, думая, что я этого не слышу. Он надеется, что я воплощу его несбывшуюся мечту, и усиленно меня к ней направляет.
– Считаю, что при хорошей подготовке после девятого класса ее можно принять на первый курс академии.
Члены комиссии впервые поднимают на меня глаза и разглядывают, что это за девчонка, которую рекомендуют принять без экзаменов. Они осматривают меня и, видимо, решают, что ничего особенного. Хотя сегодня я вырядилась в синее платье.
– М-м-м… неплохо, очень неплохо, – выдавливает из себя один из них, старичок, больше похожий на профессора математики. Двое других – пожилые мужчина и женщина, тоже, впрочем, непохожие на преподавателей творческого вуза, – молчат и не показывают никаких эмоций.
– А вы… – старичок смотрит на Никитина, и я понимаю, что он даже не знает его имени, – будете рекомендовать кого-то еще?
– Нет, только Нину. Остальные не так хорошо подготовлены, думаю, что им лучше идти в общем потоке абитуриентов. – Никитин говорит заученно, потому что ведет в академии кроме наших подготовительные курсы.
Я долго сомневалась, нужно ли мне продолжать художественное образование. Папа отвечал свое вечное «решай сама». Болтаясь одна или с близнецами по выставкам и музеям, я часто впадала в отчаяние – мне казалось, что мои работы совсем никуда не годятся. Но Никитин считал, что я подаю большие надежды, и даже однажды сказал это папе, который зашел забрать меня после занятий. Папа пропустил его слова мимо ушей.
Курсы, на которые мы когда-то записались, должны были закончиться через год. Но потом родители попросили продолжения, и специально для нас сделали еще один годовой курс, потом еще. Теперь я понимала, что курсы стоили немало и академия с удовольствием их продлевала. Никитин был рад, что мы продолжаем у него учиться. Начав с общих занятий, мы углубились в академический рисунок, живопись, печатную графику. Историю искусств, которая должна была входить в программу художественной школы, нам заменяли бесконечные истории Никитина, которые он рассказывал нам во время этюдов и на рисовании с натуры. Истории не имели никакой системы и отложились у меня в голове хаотично, с перепутанными именами и датами. Однажды я пересказала одну из них дома у близнецов и была высмеяна их матерью, имевшей художественное образование.