Но вот кто-то выругался, окликнул. Люде показалось, что она закричала в ответ, но звук не вырвался из губ. Наконец один из разведчиков споткнулся о нее.
До рассвета лежала укрытая шинелями ребят — ее знобило. Вслушивалась в ночные шорохи. А на рассвете собрала остальные автоматы гитлеровцев, нести их уже не могла. Путешествие за четырьмя автоматами было самым тревожным во всей операции, опять показалось, что убитые шевелятся — ведь не было спасительного напряжения боя, только усталость.
Она смотрела на гитлеровцев, вшестером пришедших ее убивать, с жестокостью человека, который шесть раз готовился умереть и не хотел погибать от огня прокаженных. Ночная перестрелка была уже не в счет.
Потом у нее так устали глаза, что хотелось все время держать их закрытыми.
— Какое чувство для вас самое милое в бою?
— Ненависть — самое милое. Глубокая ненависть. Такая, как та бездонная яма, в которую гитлеровцы упрятали в Бабьем Яру мою учительницу, мою подругу, старика, чинившего мне обувь. Вы слыхали про Бабий Яр? В Киеве? Нам о нем рассказали украинские партизаны, попавшие на Большую землю.
Впрочем, разве эти репортеры ее поймут?! Ее поняли бы французы, обваренные огнем гитлеровцев, те, кто узнал тугую тоску оккупации, потерянного крова, потерянных кровных. Но эти собирались гнать из нее строки. Сенсация только одного часа: советская женщина — снайпер!
— Что самое страшное для вас?
— Убитые дети.
Она никогда не могла забыть Александровку. Ворвались в поселок, выскочила навстречу сержанту баба, растрепанная, с блуждающими глазами. Она говорила бессвязно, захлебываясь, потом присела и голову прикрыла крышкой от бака — боялась бомбежки, которой уже давно не было.
Баба вцепилась в сержанта и тянула его к крайней хате. Идти? Но бывали случаи — и под немецкую пулю подводили. Вот и белая хата, вся замызганная: грязь, рвань, разбитые бутылки, растерзанный матрас. Баба тянула сержанта за угол хаты. Тут лежал ее сын. Увидев его, она заговорила разумно, хотя сержанту Люде казалось, что она сама готова бессвязно бормотать при виде испуганного мертвого личика.
— За нóги и об угол, — прошептала мать.
На ребенке валялись игральные карты, одна карта — бубновый валет в синем берете — была зажата в руке мальчика. Ребенок взял ее со стола, когда немцы играли, и за это был наказан.
Безумная женщина протянула Люде бубновый валет…
— Вот карта. — Люда вынула ее из кармана. — Мне дала ее несчастная мать и сказала: «Все играют гитлеровские псы! А мальчика помяни, звали Вася», — и опять забормотала свою невнятицу.