больным ребенком, и вы предлагаете бросить его?
— А при чем здесь я?! Это, если говорить вашим метафорическим языком, ваш ребенок. А у меня есть живой свой, и мне он дороже всех ваших искусств, и этот ребенок хочет есть.
— Есть! Вам бы только о еде и думать. Вспомните, часто вы уделяете время своему живому, если выражаться вашим простым языком, ребенку? Вы даже в выходные предпочитаете лишний часок поспать, чем провести время с вашей дочерью.
— Я устаю на работе.
— А ребенку на это чихать!
— Я зарабатываю деньги.
— А ребенку нужна мать.
— Вот вы и работайте, чтобы у ребенка была мать! А раз вы сидите дома, то и будьте ему и отцом, и матерью, хотя какой из вас отец. Алкоголик! Чему вы можете научить вашу дочь!
— Ах вот оно как! Это значит: вы целыми днями гуляете с ней и рассказываете, почему встает солнце и почему трава зеленая; это значит: вы перед сном читаете ей сказки; это значит: вы каждодневно придумываете для нее занимательные игры?
— Я работаю, — не выдержала Маша. — Если бы работали вы, всем этим занималась бы я.
И тут случилось то, от чего все окаменели. Женечка, все это время стоявшая в стороне, где играли собаки, вдруг подошла к нам, встала между мамой и папой и негромко произнесла:
— Не ссорьтесь, пожалуйста. Я знаю, что мы бедненькие, и денюжек у нас нету. Не ссорьтесь, пожалуйста. — Сказав это, она так же незаметно вернулась к собакам.
Удивительно, но после этого Маша дала Морозову денег на чекушку. Странная женщина. Впрочем, как и сам Морозов. Я помирился с ним на другой же день, пришел к нему с бутылкой, и мы помирились; точнее, он даже не вспомнил о вчерашнем, и все пошло так, как было.
Сейчас мне даже неприятно об этом вспоминать.
Как раз две недели назад, в субботу утром, сразу после школы, я отправился к Морозову. Уже неделю я не виделся с ним. Всю неделю, каждый вечер я встречался с Оленькой. Не знаю, что с ней случилось, но в один прекрасный день она стала ко мне до неожиданного ласкова и внимательна. Впрочем, она и раньше была ко мне ласкова и внимательна, но в ту неделю как-то особенно — по-настоящему ласкова. Целыми вечерами, как подростки, мы жались по подъездам, целовались; всякий раз я уговаривал ее пойти ко мне, она решительно отказывалась. И в пятницу, когда мы, уже неизвестно в какой раз забежав в подъезд, целовались и обнимались, как одержимые… все и случилось. Случилось даже для меня неожиданно — чего-чего, а такой внезапной инициативы я от Оленьки не ждал.
Мы вышли из подъезда, ни слова не говоря, лишь изредка бросая друг на друга странные, многозначительные взгляды. Крепко держась за руки, вдруг резко обнялись, поцеловались и, вновь долгое время не глядя друг на друга, дошли до перекрестка. Я был совершенно уверен, что мы идем ко мне. Оленька вдруг посмотрела на меня и сказала: «Ну все, я пойду, не провожай меня, я хочу побыть одна». Я растерялся. Наконец, запинаясь, заикаясь, понес что ни попадя, чуть ли не через каждое слово говоря «Люблю».