— Дочь рисовала? — спросил я больше из вежливости.
Морозов кивнул.
На кухне, где по центру стоял внушительный круглый деревянный стол, под которым спали две дворняги, тоже все было так, словно я провалился лет на сорок в прошлое; даже герань, высокая, раскидистая, закрывавшая собой чуть ли не все окно, выглядела какой-то советской и основательной.
Только я сел за стол, на который Морозов поставил вторую рюмку и где стояла початая бутылка водки, в дверях появилась маленькая щупленькая старушка в длинной ночной сорочке. (Я даже вздрогнул, до того неслышно она вошла.)
— Сыночек, кто пришел? — Слабый дрожащий голосок и в то же время пытливые, все замечающие мутно-зеленые маленькие глаза.
— Это ко мне, уйди, — неожиданно зло ответил Морозов.
— Это не с собеса?
— Иди в транду! — уже рявкнул Морозов и, пихнув старушку, хлопнул дверью. — Она меня убьет, — все еще глядя на захлопнутую дверь, произнес он. — Она меня в могилу сведет, — негромко проговорил он, стоя возле окна и вглядываясь в улицу. — Дура она. — Сказав это, Морозов подошел к столу, налил в рюмки водку и, не садясь, выпил. — Только неделю из психушки. Достала… три месяца назад чуть квартиру не взорвала: газ включила и не зажгла… Хорошо, я дома был. Каждую ночь разговаривает с Лужковым: он ей пенсию обещает повысить. А утром в собес ходит пенсию получать. Каждое утро ходит… Сука. Дверь нараспашку, а еще лучше — ключи потеряет, дверь захлопнется, и стоит под дверью, плачет… А соседи думают, что я ее в дом не пускаю. Маша из-за нее здесь и жить боится, и Женечку боится оставлять. С женой дома сплю только, извини, когда эту дуру в психушку сдаю. Не дай бог, она дома умрет, сразу же на меня подумают. И в психушку ее отправляю, все равно все соседи уверены, что я это чтобы она побыстрее… — Он вновь налил водки. — Вот такая моя жизня, — заключил он, подражая детскому голосу.
— Ты у жены бы жил, или квартиру эту разменяй, или вообще снимай, — сказал я.
— У жены свои родители, которые в коммуналке живут. Рады до смерти, что дочь спихнули. Маша здесь жить боится, а со своими не может. Разменять я эту квартиру не могу — опять же из-за матери. Снимать другую квартиру — денег нет… Вот такая моя жизня, — повторил он.
— А давно с ней это? — спросил я.
— С матерью? А как Союз развалился, она и рехнулась. Она ж партиец со стажем… Ладно, — не желая говорить дальше, сказал он и завинтил пробкой водочную бутылку. — Пойдем на улицу, может Чико найдем.
Мы зашли в большую комнату — мастерскую. Пока Морозов переодевался, я уселся на огромный черный кожаный диван и теперь внимательно рассматривал картины. Прямо на меня с громадного, в четверть стены, холста смотрели испуганные зайцы, их было штук пять, сгрудившихся испуганных зверьков. Смотрели, дико вытаращив круглые человеческие глаза, и один из зверьков несмело грозил мне пальцем. Другая картина: лысая девочка со старческим умиленным лицом заглядывает под диван (в какой-то миг я действительно ощутил себя под диваном), хитро улыбается и выманивает меня из-под дивана бумажным бантиком на ниточке — как котенка. Куда бы я ни оборачивался, с каждой картины глядели хитро, испуганно, доверчиво, тоскливо, но всегда с любопытством какие-то полулюди-полузверьки с детскими изучающими мордочками. Морозова, казалось, нисколько не интересовало, смотрю я на его картины или просто пялюсь от безделья — все равно куда. Каждую минуту я ждал, что он спросит: «Ну как? Как тебе мои картины, нравятся? А какая больше?»