— Да, пожалуйста. С сахаром и молоком. Берегу сердце.
Лотта вновь приветливо и, как показалось Дорфи, призывно улыбнувшись, чуть-чуть привстала с кресла и, слегка нагнувшись над столом, подлила молока в чашку Акселя. Перед глазами Дорфмайстера оказался низкий вырез ее блузки. У Дорфи закружилась голова, его как в омут потянуло в глубокую впадину между ее молодых, упругих, чуть смуглых от летнего загара грудей. Как будто случайно расстегнулась верхняя пуговица на кофте. Затаив дыхание, боясь спугнуть по-прежнему спокойно разливавшую кофе Лотту, Дорфи нырнул взглядом глубже и понял, что под кофточкой у нее не было больше ничего, что ее грудь, чьи размеры и форма так поразили Акселя еще при первой встрече в аэропорту, поддерживались не искусством модельеров женского белья, а могучей, неистребимой силой женской природы. Силой той классической красоты, обладать которой мечтает каждый мужчина.
Едва сдерживая себя, чтобы не отшвырнуть в сторону эти чайнички, колокольчики, сервизики и не схватить в объятия дрянную девчонку, методически и последовательно соблазнявшую его, соблазнявшую с искусством, выдававшим опытную кокетку, Аксель был уверен: любая — даже самая порядочная, культурная, благоустроенная семейная — женщина мечтает хотя бы раз в жизни сыграть роль уличной девки, познать чувство вседозволенности. И эту роль играла сегодня Лотхен.
Дорфмайстер откинулся на спинку диванчика и попытался успокоиться. Он с трудом подавил в себе желание кинуться на нее, впиться жадными, вмиг пересохшими губами в благоухающий трепет белокурых волос и сомкнуть руки вокруг ее бедер.
Взять чашечку с кофе Дорфи так и не решился — боялся, что дрожащие пальцы выдадут охватившее его волнение. Спор между этими двумя молодыми людьми, страстно желавшими отбросить всякого рода условности, но боявшимися быть неверно понятыми и сделать первый шаг навстречу друг другу, походил на своеобразное соревнование. Кто не выдержит первым? И Аксель и Лотта понимали, что кто-то из них двоих сегодня проиграет, но, кто бы ни проиграл, в выигрыше останутся оба.
— Если вы не хотите больше кофе, то я уже готова. Только накину плащ, — словно пытаясь продлить удовольствие от первого вечера с любимым, оборвала его мысли Лотта. — Поехали!
Катер отогнал свою жертву от дороги. Теперь между Мюллером и автобаном — единственным шансом на спасение — он занял ключевую позицию. Достав из кармана полицейскую дубинку, по иронии судьбы ставшую любимым оружием многих банд хулиганов, Катер слегка, для проверки, рубанул ею воздух. Свист резинового жгута, пропоровшего пустое место, казалось, не удовлетворил Вернера. Еще и еще раз, словно примериваясь, как сработать половчее, детектив разминал руку. Он знал, что делал. Мартин Мюллер и не сознавал, что к городу он пробирается под четким контролем своего мучителя, в сомнительных местах указывавшего ему направление точным, болезненным, но не смертельным ударом. Где-нибудь в предместье, в закоулке, обязательно громко, чтобы слышали все окрест, благо уже давно стемнело и разобрать, что происходит на темной улице, из окон ярко освещенных домов было совершенно невозможно, он его и кончит. Пристукнет кастетом, хотя мог бы сделать это и голыми руками. А до кастета обработает журналиста еще и велосипедной цепью. Когда на месте происшествия появится полиция (сам Катер, конечно, уже успеет исчезнуть), она найдет на улице лишь труп неизвестного, забитого до смерти бандой местных или пришлых хулиганов. Забитого зверски, как истязает свою жертву лишь потерявшая всякий контроль банда подонков, утративших человеческий облик. На трупе найдут следы от ударов кулаками, ногами, кастетом, ножом, цепью… Даже если удастся установить личность убитого, это ничего не даст следствию. Мало ли кто погибает от рук хулиганов! Все должно быть в порядке. Но тем не менее Катер ощущал каждым сантиметром кожи холодное, липкое, обливающее потом спину непривычное чувство неуверенности и страха.