И снова молчание. Лишь когда стало светать, в хлев ворвались шорохи и запахи пробуждающейся жизни, спокойное дыхание ветерка.
Али Осман с трудом выпрямил затекшие колени и поднялся:
— Пора кормить скотину.
За ним встал Сулейман, взял корзину и пошел к выходу. Как только он открыл дверь, послышался легкий веселый шум.
— Дождь, — сказал Сулейман. — Дождь идет.
Дождь едва накрапывал, ласковый и приветливый, как улыбка ребенка.
Халиль посмотрел в дверной проем на дождь.
— Слышишь, Хыдыр, дождь идет, — вырвалось у Халиля.
Сулейман вышел из хлева и прикрыл за собой дверь.
— Мухиттин, нагрей-ка воды, помоемся, — попросил Али Осман.
Еще не совсем рассвело, когда Дервиш с Сулейманом, прихватив заступы, пошли копать могилу. Остальные совершали ритуальное омовение. Халиль вымыл Хыдыру ноги.
К восходу солнца дождь прекратился. Листья деревьев и камни сверкали чистотой. Пахло цветами и травой. На далеких вершинах блестел снег.
Среди собравшихся перед мечетью было человек двадцать батраков, а из крестьян — только Коджа Абдуллах, Шакал Омар, Якуб и сторож Муса. Халиль и Коджа Абдуллах встретились взглядами, и Абдуллах опустил голову.
Биби-ходжа обмывал Хыдыра.
Халиль снова посмотрел на Абдуллаха: тот стоял, как-то по-детски сложив руки на животе, и Халилю стало жаль его. «Лютая смерть всех нас в конце концов уравняет», — подумал он.
Хыдыра завернули в саван. У людей были печальные, от скорби застывшие, как воск, лица, исполненные тревожного ожидания. Все стояли в совершенно одинаковых позах, тупо глядя на гроб. Когда Хыдыра опускали в гроб, казалось, будто кладут не человека, а белый куль. Раздался стук — опустили крышку, после чего поставили гроб на мусалла-таши[17]. Затем… Затем Биби-ходжа обратился к толпе:
— Правоверные! Настало время совершить погребальный намаз. Намаз — дело благое и для аллаха, и для души усопшего. После первого текбира[18] повторяйте слова молитвы за мной.
Ходжа воскликнул: «Аллахю экбер!» — и приступил к намазу. Неожиданно Халиль подумал о том, что сам Хыдыр никогда не молился. Кончив намаз, Биби-ходжа громко спросил:
— Мусульмане, прощаете ли вы его?
— Да, клянемся господом богом! Прощаем, и да простит его аллах, — отозвались голоса из толпы.
Кто-то крикнул:
— Эх, Хыдыр, был ты парнем что надо. Жаль, что помер.
Биби-ходжа трижды повторил свой вопрос.
Наконец гроб подняли и на плечах понесли на кладбище. Халиль смотрел на пожилых людей, которые вышли из своих домов навстречу похоронной процессии: женщины, низко опустив голову, шептали фатиху[19]; мужчины стояли, воздев руки к небу, словно принося еще одну искупительную жертву во имя того, чтобы хоть ненадолго продлить себе жизнь. Халиль и Али Осман шли первыми, держа гроб за передние ручки и наблюдая знакомую с детства картину: крестьян, веривших в то, что нести гроб — богоугодное дело, малышей, беспечно смеявшихся и махавших ручонками, детей постарше с испуганными лицами, стены домов и бесконечную грязную дорогу. Почему в глазах у людей столько страха? Не оттого ли, что смерть для них — грозное предупреждение, напоминание о том, что жизнь надо прожить, стремясь к добру, и потому они смотрят на гроб с таким смиренным, покаянным видом?