— Что у вас в руках, взошедшие? — сурово спросил глухой голос. Я вздрогнул. Ничего, сказал я недоуменно, на всякий случай глянув на свои руки. Писатель сердито зашипел и ущипнул меня: без какой-либо игривости и довольно больно.
— Наши руки чисты, — сообщил он, прокашлявшись.
— Что у вас на уме?
— Мы ищем знания.
— Для чего?
— Мы ищем покоя.
— Кто с тобой?
— Тот, кто знает, не зная, владеет, не владея.
У огня сдержанно зашевелились. Нет невозможного, произнес новый голос. Все замерли, обдумывая эту замечательную мысль.
— Он останется с нами, — сообщил наконец голос № 1. — Он не посвящен, но избран. Ключ войдет в замок, даже не видя двери.
Подобное утверждение показалось мне сомнительным. Но я потер ущипленное место и промолчал. Боже, как мне хотелось есть.
— Алчущие, — услышал я, — утолят голод, но есть голод сильнее голода. Усталые заснут, но есть сон, от которого не просыпаются. Не существует границ между сном и явью, между болезнью и здоровьем, жизнью и смертью, словами и умолчанием. Исцеление станет ядом, яд — исцелением. Даже тот, кто слеп, может держать глаза открытыми.
В огне что-то блеснуло, вспыхнуло; вслед за движением руки повалил густой дым. Веки у меня отяжелели: от дыма, от всей этой белиберды. Я чихнул и сел поудобнее.
— Тартар! — провыл голос № 3, неприятный, едкий, как дым.
— Тартар! — завопил рядом со мной писатель.
— Тартар! — охотно взвизгнул я.
Дождь и ветер со страшным грохотом ударили в стекла крыши.
Я пришел в себя уже на улице от острого ночного воздуха. Писатель поддерживал меня под руку. Я поспешно закурил. Мне было не по себе.
— Тебе понравилось? — безразлично спросил писатель. Что-то нестерпимо хозяйское появилось в его взгляде, голосе, спокойном движении руки, когда он меня обнял.
— Я есть хочу, — сказал я злобно.
«Частное предприятие предоставляет работу. Требуется опрятный внешний вид, трудолюбие, ум, видение перспективы. Гарантированы профподготовка, карьера, высокий заработок, высокая самооценка, счастье в личной жизни».
— Неплохо, — сказал Кляузевиц. — Ум и различные видения — это точно про нас, опрятность, — он поскреб рукав многострадальной косухи, — в пределах допустимого… А какими гарантиями они обеспечивают последний пункт?
— Ты забыл о трудолюбии, — сказал я невнимательно. Я думал о другом.
В город приехала Старокольская. Старокольская… Соратники в Москве уговаривали ее не рисковать, а посадив на поезд, должно быть, перекрестились. Немало на свете таких людей, с курьерской скоростью несущихся навстречу своему безумию, выносить которых можно только на безопасном расстоянии, при том, что телевизор всегда можно выключить, а газету — отложить. А ведь и Старокольская была невинным ребенком; было в те далекие времена в ее жизни хоть что-нибудь, кроме запрещенных книг и билля о правах: какие-нибудь цветы, белое вино, белое платье, московский кинофестиваль. Коньки, мальчики, обеды у бабушки, снега, парады, нечуждые могилы — где он, тот фрагмент прошлого, в котором она не чувствовала себя ни гордым отщепенцем, ни смиренной орлеанской девственницей. Но она все забыла: сначала — свое прошлое, потом — прошлое общеизвестное. Совершенно верно, поэтому и спятила.