— Масоны маскируются под грязных панков, — сказал я.
Дама оживилась и закурила.
— Вы с ними знакомы?
— С панками? Знаком.
— Это любопытно. — Писатель тоже перестал дуться. — Что они за люди?
— Что, материал на новую книгу? — дама махнула сигаретой. — Грязные, но такие молоденькие, верно?
Кому они нужны, подумал я.
— В нашем с вами возрасте, дорогая, не грех интересоваться молодыми, — заявил писатель. Писатель и дама препирались из-за меня, но внезапно я понял, что препираются они скорее в шутку, что они давно и хорошо знают друг друга и интерес ко мне в них не сильнее желания сделать друг другу пакость. Одним словом, я был не причиной, а поводом и имел все шансы остаться вообще без ужина. Собакевич, согнав наиболее достойных гостей в самый дальний от нашей троицы угол, так и пепелил меня взглядом. Почему именно меня? Хороший вопрос.
Я подумал, что предпринятая Собакевичем смена имиджа как-то странно совпала с событиями. У него всегда был абсолютный слух: он слышал наживу и моду, на которой можно нажиться, как слышат музыку, запах духов или вина; не ушами, не носом — всем своим существом. И этот костюмчик, и новая мягкая повадка, все говорило о грядущих неотвратимых переменах, о неотвратимой жизни, которая шла как прилив, затопляя пещеры и ниши, редкие дыры в породе. Я задыхался, словно уже чувствовал, как меня смывает.
— Да мне нет дела до андеграунда, — сказал я.
Писатель повез меня куда-то на Пески, в таинственную глушь ночных окраин. В машине он дал волю рукам: в гневе, в обиде. Я казался себе бальзаковской кокеткой после утомительного бала, но не препятствовал и руки отводил так нежно, что писатель счел себя вправе этого не замечать. Меня уже слегка мутило от голода.
Сквозь весь огромный, темный, безобразный дом мы поднялись на последний этаж. Дверь была приоткрыта; потом она с лязгом захлопнулась у меня за спиной. Я оглядел просторный, слабо освещенный чердак, явно чью-то бывшую мастерскую. Скрывая за собой черное небо, стеклянные просветы в крыше неровно отражали полосы огня в камине. Стены исчезали. Все было застелено и завешано коврами, и по коврам безмолвно струились тени, меняя их сложные узоры. Человек пять собравшихся неподвижно и молча сидели полукругом у огня; когда мы вошли, никто не обернулся.
Писатель неуверенно покашлял и потянул меня за рукав. Мы сели на пол в некотором отдалении от камина, как бедные родственники. Сгорбленные спины сидящих перед нами выглядели страшновато. Невозможно было определить пол и возраст этих людей. Все они были одеты в толстые спортивные куртки с капюшонами: в таких выходят на роковую пробежку маньяк, тинейджер и честный фул-профессор в начале американского триллера. Разного покроя и цвета, но тем не менее одинаковая, эта одежда не предвещала ничего хорошего, вызывая в памяти как громоздкие чудеса святой инквизиции, так и вялые чудеса фильмов категории «В» с их мнимой стремительностью сюжета.