Через неделю на хуторе появился волостной старшина. Не один, с полицейскими, которые и увели Жайбаса. Якобы для пострадавшего от большевиков хозяина. Другую лошадь — выращенную Балюлисом кобылку — оставили. Пусть скажет спасибо господину Стунджюсу, потому что и такой милости не достоин.
Стунджюс! Вот кто придумал! Отомстил! В самое больное место уколол… На гауптвахту посадили бы, избили за самовольный уход с поста, не так больно было бы. Да что там, он руку бы лучше за коня отдал!
Сам послушно вывел жеребца из стойла. Жайбас крутил шеей, бил копытом, как был обучен, и весь блестел. Сильный, усталости не ведающий конь. Друг. Свистнуть бы — и вырвался из петли, понесся галопом… Еще много лет могли бы они дружить: пахать и сеять. Петронеле в костел возили бы, в свободное время через заборы и кусты скакали, чтоб не забыть ни всаднику, ни коню ощущения счастья от победы над земным притяжением. Полицейский вырвал повод из судорожно сжатой руки Лауринаса, тот затрясся, уперся, волна ярости залила глаза, мир потерял все краски, стал белым-белым. И почему-то не выплывает больше из небытия мать с жалобными, умоляюще стиснутыми губами. Еще мгновение подождет ее и врежет гаду изо всех сил, будь что будет!
— Папа, папа! — шелковым шарфом обвил его детский голосок, и Лауринас увидел подбегающего Пранукаса. И не думай сопротивляться, если жалко тебе Петронеле и детей. Забыл, что ли, как шпарили из пулемета по безропотным, покорным? Посмевшего сжать кулак раздавили бы, как червяка.
Уходя, старшина сунул Лауринасу бумажку.
— Это тебе, — сказал, когда клочок, коснувшись его рукава, опустился на картофельную ботву.
— Что мне с ней делать? — пробормотал Лауринас, сдерживая слезы.
— А что захочешь. Хоть подтирайся!
Жайбас заржал, прощаясь, Лауринас не шелохнулся. Вот и обошел его Стунджюс, во второй раз обошел! Однако не догнал Руфку и его товарищей…
— Трудно дышать, да? — Елена подходит с влажным полотенцем. Когда-то мечтала быть врачом, но отдала жизнь одному человеку. — Не больно? — Осторожно обтирает шею больной.
— Не больно… ничего не больно. Вот только голову повернуть не могу… — тяжело дыша, говорит Петронеле. В комнатке запах пота и лекарств, болезнь впиталась в постельное белье, вещи, стены. Кажется, что и вещам не по себе.
— Возьму-ка и протру пол, а? — Елена опасается, что больная может рассердиться.
— Не н-н-нада…
— Натоптали мы, танцуя вокруг вас кадриль. Да не нарушу я ваш порядок! — горячо уверяет Елена, потому что Петронеле вздрогнула. Вещи старого человека во многом похожи на него, исхудавшего, выдержавшего немало ударов и хворей. Сухие снопики целебных трав, ворохи пожелтевших рецептов в выдвинутом ящике покосившейся тумбочки, пустые пузырьки на подоконнике, в углу стопка потрепанных журналов, на них — клубок черных шерстяных ниток…