По возвращению в казарму нас обступили сержанты с вопросами: «Куда и кем назначили?» Мы сообщили. Они стали рассказывать, где придется служить. Все сочувствовали Ефимычу. Поведали о том, чем занимаются химики, о табличках с надписью «Грязно», дозиметрах, взрывах и опытах, о возможности стать импотентом. Последнее, особенно пугало, хотелось закричать: «За что!» Возможно, так думали про себя, и солдаты этой части, призванные с оборонных заводов Урала и Западной Сибири, сержанты и строевые офицеры, лучшие отличники военных школ и училищ, направленные сюда служить. Но виду они не подавали – «Значит так надо» – были веселы и оптимистичны, и это нас постепенно успокоило. Через день мы с Ефимычем расстались. Он уехал на «площадки», где за первым периметром ограждения из колючей проволоки находились взвода химзащиты.
Меня, как не очень загруженного работой, по рекомендации замполита избрали секретарём комсомольской организации отдельной роты охраны. Через некоторое время тот же замполит сказал: «Ты, секретарь комсомольской организации и должен вступить в партию, показать пример другим». Раньше о членстве в партии не задумывался, но если предлагают, то почему не вступить: дед, машинист паровоза был в ней с 1924 года – по «Ленинскому призыву», бабушка – с 1930, а отец – с 1941. С двумя рекомендациями: от комсомольской организации и своей бабушки, меня приняли кандидатом в члены КПСС. За получением кандидатского билета вызвали к начальнику политотдела части – председателю парткомиссии. Его кабинет находился в старинном монастырском здании из красного кирпича. Войдя в тесную полуподвальную комнату со сводчатым потолком, видимо, бывшую келью, – увидел за маленьким столом седого пожилого генерал-лейтенанта. Это был Лисицын, в годы Великой Отечественной войны – комиссар 1-ой Ударной армии, формировавшейся в Загорске. Отсюда в декабре 1941 года она пошла в контрнаступление, в результате которого был освобожден Дмитров, а немецкие войска отброшены от Москвы на 200 километров. Пригласив присесть на стул, напротив себя, он стал расспрашивать, как идёт служба, задал несколько вопросов по Уставу партии. Спросил, что думаю о текущих политических событиях в мире. После чего, генерал, удовлетворённый ответами, достал из стола кандидатский билет и передал его мне, сказав: «Иди». Всё произошло просто, буднично и не соответствовало напряжённо-нервному состоянию, в котором вошёл в кабинет.
Солдаты роты охраны несли службу по поговорке «через день на ремень». Она регламентируется Уставом, а особенности охраняемого объекта отражаются в табеле поста. Что конкретно охраняли на площадках, солдаты не знали, но по косвенным признакам все понимали – охраняют что-то очень важное и опасное. Об этом постоянно говорилось на занятиях по изучению табелей постов и ежедневных инструктажах. Всем заступающим в караулы выдавались разовые пропуска. На каждый день пропуска были разные, которые обязаны сдать по возвращению из караула. За потерю пропуска – штрафная рота. Больших сооружений на постах не было, всё под землей. Поверх неё, на некоторых постах, лежали провода в виде сетки с датчиками, а из-под земли выступали трубки, издававшие шипение. В случае звукового сигнала часовому предписывалось немедленно покинуть пост. Часовой имел право при невыполнении его команды без предупреждения, то есть выстрела в воздух, стрелять на поражение. Ночью маршрут движения часового освещался мощными узконаправленными прожекторами. Ему запрещалось отклоняться от установленного маршрута и заходить за таблички с надписью «Грязно». На некоторых постах часовые ходили в войлочных бахилах, и в дневное время они обязаны были не допускать проноса на пост предметов могущих вызвать искру. При проведении работ солдатами-химиками, облачённых в средства радиационной защиты, часовые отводились на расстояние, считавшееся безопасным. Запрещалось собирать и есть лесные ягоды, орехи, грибы и фрукты садов в выселенных деревнях. Что здесь очень опасно можно было судить по виду животных, находившихся в вольерах. Особенно жутко было смотреть на стоящую корову, с тела которой шкура свисала лохмотьями; видеть, как за обнажившимися ребрами бьётся сердце, и дышат её легкие. При этом она методично жевала пучки сена, а большие оливковые глаза доверчиво смотрели на людей.