22 апреля
Свободный день перед отъездом. Не выспался.
В Белгоскино; любопытно, первый раз. Обсуждали материалы и музыку. Показывают несколько проб - костюмов и манеры говорить. Я атакую русский театр, манеру говорить, насколько американская естественней. Единственное хорошо, что после «кончено» - party[438]. Затем меня снимают для actualités[439], играющим Гавот и «Токкату». Свет слепит, прожекторы жарят. Затягивается. Куски «Токкаты» играю плохо, но некогда переигрывать. Возвращаюсь домой, сплю.
Вечером у меня: Демчинский, потом Вера Алперс, которая провожает на вокзал. «Хоть бы поцеловал руку». На вокзал приезжает Гусман. Едем с Асафьевым и говорим до полвторого ночи.
23 - 27 апреля
Возвращаюсь в Москву на две недели. На вокзале: Атовмяна нет, автомобиля нет, слякоть, в гостинице мой номер занят, дали тот, который занимал в декабре Рубинин; большой, угловой, с крошечной спальней. Встречает Держановский, едем в крошечном наёмном автомобиле при керосиновой лампе. Сегодня день моего рождения (42) и годовщина падения РПМ. Сначала по последнему случаю предполагал больше праздничности, но всё свелось к симфоническому концерту: 12-я Симфония Мясковского (средне: глазуновщина, квадратность, простота, но не новая, а старая); вступление к большой Симфонии Шебалина (тоже неважно: два ненужных фугато); сюита из «Болта» Шостаковича: блестяще поднесённая пошлятина, будто «карикатура на пошлятину», словом то, что меня уже десять лет возмущает в Париже («Голубой поезд» Мийо, Пуленк, Согэ, Орик). Ансерме сказал: это бы в парижскую «Серенаду».
Двадцать четвёртого камерный концерт, в котором Шостакович играл 24 Прелюдии, тоже подражание всем стилям и ни одного своего приёма. Вообще же занятно и хорошо поднесено, и как раз поэтому досадно, что в корне такая ерунда. Передовой советский композитор пишет типичную упадническую музыку «гнилого Запада».
Репетиции к моему симфоническому и к камерной программе, как в Ленинграде, но для Квинтета не получили гобоиста, поэтому Квартет. Сараджев хороший музыкант, но не лидер: то заискивает перед оркестром, то покрикивает, и оркестр его ни в грош. Оркестр не лучше ленинградского, но больше старается, хотя и презирает Сараджева. В зале на репетиции довольно много музыкантов: Мясковский, Глиэр, Ламм, Александров. Концерты, камерный двадцать шестого и симфонический двадцать седьмого, проходят при том же количестве публики и том же порядке успеха, как в Ленинграде. Асафьев после Симфонии говорил, что он впервые почувствовал в ней настоящую духовность, и это его взволновало. По приезде двадцать третьего был на генеральной репетиции «Евгения Онегина» в Большом театре в декорациях Рабиновича, за исключением спальни Татьяны, очень хороших. Сама музыка поразительно сохраняет свежесть. Очень милая жена Рабиновича, с которой я сидел. В зале вся артистическая Москва, есть красивые лица. Вообще, когда приезжаешь в СССР, первое впечатление серости, но под этой серостью постепенно начинаешь рассматривать интересные и одухотворённые лица. В директорской ложе встретил всю дирекцию театра. Очень милый приём, но никаких особых разговоров.