Через несколько дней Кетеван ловят и предают суду, и тогда она объясняет, что Варлам во времена репрессий отправил на смерть ее родителей, художника Сандро Баратели и его жену Нино, и еще многих невинных людей, а потому она не может допустить, чтобы его тело было мирно предано земле, тогда как неизвестно, где и как похоронены его жертвы.
Героиня фильма Абуладзе совершает архаическое символическое действие. Вырыть труп врага в этой логике означает воспротивиться забвению и лжи, сказать правду, воззвать к справедливости. Дело не в компенсации ущерба и наказании всех виновных, а в уважении и любви к жертвам.
Но здесь встает еще один важный вопрос: насколько в принципе возможно восстановление исторической истины? Может ли кто-то утверждать, что ему известно, как все было «на самом деле»? Насколько обоснованы претензии на историческую объективность? Мы склонны согласиться с Мирославом Вольфом, который утверждает, что «воссоздать прошлое в том виде, в каком оно действительно имело место, независимо от каких-то воззрений, невозможно. Предполагать обратное не только наивно, но и очень опасно. Ибо претензии на универсальную истину зачастую служат узакониванию весьма специфических частных интересов»[60]. В этой ситуации несостоятельности претензий на объективную истину особое значение приобретает фигура свидетеля.
Свидетельства достовернее больших исторических повествований. Автор серьезного труда – всегда идеолог, у него есть какое-то собственное представление об истории в целом, и он стремится передать его читателю. Вольно или невольно, с низкими или благими целями, идеология всегда хочет завоевать аудиторию, вовлечь слушателей в свои ряды. Свидетель не будет создавать свою концепцию и доказывать ее истинность. Он попросту рассказывает о том, что произошло лично с ним, рассказывает так, как он это пережил и понял.
Ценность свидетельства определяется, с одной стороны, его абсолютной достоверностью и искренностью, с другой стороны – его скромностью и непритязательностью. Свидетельство убедительно ровно настолько, насколько мы доверяем самому свидетелю. Конечно, и свидетель не свободен от предустановок своего сознания и опыта, от идеологических влияний и желания убедить читателя в своей правде. И тем не менее свидетель скромен, он не претендует на полное описание и объяснение исторической ситуации, а передает нам только события своей жизни. Именно поэтому в его рассказе внимательному слушателю или читателю может открыться не сконструированная и умышленная схема, а настоящая правда об эпохе или событии. Эта правда окажется невыразимой, неформулируемой, ее нельзя будет уложить в рамки определения или концепции. Зато такая правда окажется полезной для примирения с историей. Рассказ свидетеля вызывает смех и слезы, негодование и жалость, и через это формируется живая связь с прошлым, которая позволяет понять его и отпустить.