Да, тогда он избежал гибели, и только для того, чтобы попасться теперь. Теперь он бежит в мир, где нет бойцов народной милиции, военных учений, общеобразовательных кружков, нет добровольного безвозмездного труда, нет ответственности. И опять здесь, в четырех стенах, он слышит рычание зверей, невыносимое зловоние джунглей, размышляет обо всем и ни о чем. Точно так, как семь лет назад, но ныне это имеет другие причины, другой смысл.
А в давние времена, при правительстве Грау Сан-Мартина, воспоминание об отце еще было живо, и он, Габриэль, заставлял себя размышлять о своих поступках: в те годы, вместе с деньгами и положением, на него нахлынула беспечность, хотя за каждым его шагом следили с ханжеской свирепостью. «Надо жить в мире с богом и с порядочными людьми», — говорила мать. Его недостойные друзья отвергались и платили за это откровенной наглостью: они были символом прошлого, беспросветного, жалкого прошлого. Отцу когда-то удалось «захватить монополию», как принято было говорить на грубом коммерческом жаргоне.
Но вот появился Хайме, тот же Хайме, что семь лет назад, только с измененной наружностью. Габриэль, сам оставаясь невидимым, мог видеть, как он, побрившись, выходит из ванной. Под аккомпанемент рычания львов — возможно, тех же львов, что в предыдущее его заточение, — до него доносились разговоры Луисы и Хайме, теперь более раздраженные, менее доверительные. Ночью, весь дрожа, он слышал их невнятное бормотание, странную возню. «Нет, я не выдержу больше ни одной ночи, — думал Габриэль. — Надо отсюда уходить». И как-то под вечер до него донесся их ожесточенный спор, и в потоке резких страстных речей он, казалось, уловил свое имя. И опять рычали львы, те же, что семь лет назад. «Не так уж это приятно, — сказал он себе, — жить в двух шагах от зоопарка».
— Что там?
— Ничего. Разбилось стекло в окне.
И Габриэль едва не прибавил: «Как когда-то». Это разбитое окно, которое он уже не приведет в порядок, предстало символом прошлого. Чем-то явившимся из времен недавних, но для него уже не существующих; чем-то бесповоротно завершившимся. Впрочем, разве он сам не был частью этого прошлого? А ведь вчерашнее отошло в такую непостижимую даль, даже странно было, что он о нем думает. Все изменилось, все стало другим. И хотя это казалось невероятным, хотя все было на тех же местах и имело тот же вид, что вчера, на всем лежала непреложная печать чего-то нового, иного, ничем не связанного с прежним. И он сам жил в настоящем, хотя и был частью прошлого. Что поделаешь?
«Я не единственный», — сказал он себе в утешение. Действительность, развиваясь наперекор его желаниям и намерениям, в конце концов сокрушит, сметет его и всех ему подобных. Тогда — что пользы отрицать ее, как делают другие? Размышляя, Габриэль видел себя как бы разделившимся на два существа, словно тут, в заточении, из него родился другой, новый, непохожий, даже противоположный ему прежнему человек. И он спрашивал себя: если в нем действительно совмещаются настоящее и прошлое, то какая часть прошлого еще жива. И все же, вопреки его ожиданиям, значительность происходящего не только не разрасталась в его глазах, но, напротив, все уменьшалась, ослаблялась. Не стало ни движения часов, ни сна, ни ожидания; время измерялось в его мыслях самими мыслями. В сознании Габриэля внезапно, как удар хлыста, возникали забытые образы, воскресали канувшие в забвенье события. Мертвые образы, мертвые мысли… Он — и другой, не он и он одновременно. Что есть жизнь? Что есть смерть? Смерть — это когда убивают; необходимо убить, изгнать жизнь из того, что будет нас питать и поддерживать. Разве что-нибудь живое годится для питания человека? Дух его питается воспоминаниями, мертвечиной. Итак, мы живем смертью, многими смертями…