— Прошу тебя, как земляка, выручи. Тебе ничего не надо делать, скажи только, что ты видел, как у меня украли паспорт и все документы.
У него в глазах чуть не слезы, ну, и, конечно, я согласился. В конце концов, он честный малый и просто попал на удочку этих «крючков». А вахтенный, бестия, разобъяснил ему, что все будет проще простого и что надо лишь сказать при проверке, мол, так и так, пришел с берега посмотреть такой большой пароход, не устоял против соблазна. Несчастному Гундину хватило ума сообразить, что, глядя на него — обросшего, рожа вся красная, ни один капитан не поверит в такую чушь и сразу поймет, что он приплыл из далекой Галисии. Потому Гундин мне и открылся, попросил помочь. Ну, я и сказал:
— Пошли со мной, а там увидим.
Капитан только глянул на него и сразу:
— Ты вляпался в серьезную историю! — И мне: — Ну, давай, сочиняй теперь ты.
Я сказал слово в слово как договорились с Гундином.
— Ага! Значит, вы с ним одного помета?
Но когда увидел, что все мои бумаги в порядке, покосился на меня и процедил:
— Н-да, вон какие человеколюбцы выискались на моем пароходе.
Нас обоих взяли под арест. Его за то, что плыл зайцем, меня — за обман. Гундину даже наручники надели, а мне — нет, меня держали за руку. Инспектор, который забрал нас, злорадствовал вовсю:
— Теперь вас засудят и отправят обратно в Галисию.
У меня волосы дыбом. Ну и ну, вот так, безо всякой вины, угодить в тюрьму, да еще где — в Гаване. «Хоть бы не узнали мои старики», — молил всю дорогу.
Нас посадили в шлюпку и привезли в Тискорнию[216]. Бутылку анисовой, которую Гундин приготовил в подарок той семье, что жила в Ведадо, гад инспектор отобрал, когда мы выплывали из бухты Гаваны. Мой чемодан он тоже открыл, но тут ему нечем было поживиться. Наша шлюпка была без навеса. Дождь, правда, приутих, но я чувствовал, что весь горю от жара. Горю, и голова разламывается, кружится после недавней качки, и вдобавок вся эта история… Ну, вижу, что совсем обессилел. Наконец мы пристали к берегу и пешком поднялись по крутому холму. Там и находилась Тискорния.
— Мать моя родная, да это же тюрьма! — ахнул Хосе.
— А ты размечтался на праздник попасть?
Нас подгоняли пинками в спину, и вот мы очутились в странном месте. Если бы сюда прийти прогуляться, встретить родственников, так просто писаная красота. И тебе парк, и тебе деревья, и цветы, и скамейки, крашенные в разный цвет, и садовые дорожки. Но нам эти красоты обернулись сущим адом. Нас обоих тут же сунули в узкую каморку. Темнотища, как в волчьей пасти, и один-единственный лежак на двоих. Так и спали, если это называется спать. В шесть утра, едва через щель пробился свет, позвали меня с Гундином. Усатый кубинец швырнул нам полотенце, тоже одно на двоих, и велел ополоснуться под душем. А душ — одно название, льется вода сильной струей, и все. От этой воды у меня кожа огнем горела; жар, наверно, был сильный, и чувствовал я себя совсем никуда. Хосе Гундина сразу остригли наголо. А клопов там — кишмя кишели. После моего дома в Арносе, где кругом чистота, я чуть не рехнулся. Клопы, блохи, тараканы, ну, пропасть всякой нечисти. Нас, помнится, продержали в этой закуте трое суток; потом пришел офицер и позвал меня к себе. Я ему выложил все без утайки. Он послушал и отвел в какой-то барак, а там народу: китайцы, испанцы, поляки, кто-никто. Каждый тарахтит на своем языке. Сплошной тарарам, и ничего не понять. Женщин держали отдельно от мужчин, чтобы не заражали друг друга и чтоб грехом не занимались. К слову сказать, среди больных мужчин было куда больше, чем женщин. Я быстро вылечился хинином и каким-то особым сиропом. Через несколько дней уже разгуливал по парку и заводил разговоры с каждым встречным. От гороха и риса, которым нас кормили, толку не очень много, но все-таки на ноги я встал. Случалось, давали мясной бульон и батат. Я к этому сладкому картофелю, если честно, не сумел привыкнуть, уж сколько лет прошло.