Цены тут же подскочили на все продукты. Банка сгущенного молока стоила втридорога — шестьдесят, а то и восемьдесят сентаво. Голод начался ужасный, и пошли всякие болезни. Больше всего болели воспалением легких и кровавым поносом. Циклон, подсчитали, погубил свыше тысячи человек. А раненых и пострадавших — куда больше. Как сейчас вижу орла, который был на памятнике «Мейн»[240]. Этого памятника уже в помине нет. Орел валялся на земле с обломанными крыльями. Колонны памятника тоже рухнули и разломились на части. Какое дело циклону до памятников! Да что там памятники, ему и на закон наплевать! Тюрьму «Гуинес» всю разнесло, к радости преступников. Они и разбежались кто куда, воспользовались ураганом, дождем и всей кутерьмой. Нет, воистину, это был не циклон, а конец света. На остров не раз налетали циклоны, но такого я никогда не видел. Многие испанцы купили билеты и первым пароходом отправились на родину. Мол, подобного «удовольствия» им предостаточно. Конечно, попробуй переживи такое бедствие! Пусть в Галисии без конца туманы, ветры с мелким дождем, но человеческая кровь не льется.
Через два дня после циклона я помчался к Маньике. Она была испугана до смерти и вся не в себе. Надумала сразу домой уезжать. На Гавану больше глядеть не хотела. Тут все у меня пошло вразлом. Денег на женитьбу не хватало, то есть чтобы жениться по-людски, чтобы был дом и одежда для нас обоих. Я ее стал просить, мол, подожди хоть месяца два.
— Нет, давай поженимся и уедем отсюда поскорее. Меня мама ждет не дождется. И я ни одного циклона больше не переживу.
Ну, хоть бы дала с мыслями собраться, подумать. Я ничего не люблю решать с ходу. Ни к чему хорошему это не приводит. Я много чего вижу наперед. И тогда понимал, что наступают плохие времена. Мачадо затиранил страну. Одни говорили: «Его завтра сбросят», а другие: «Да его с постели-то не сбросишь». Вот так…
Примо де Ривера[241] — а уж все знали, что это за птица, — пел ему хвалу в газетах. Куска дерева не достать даже на поручни и на косяки. Материал, который присылали из Калифорнии, продавали по страшным ценам. В общем, снова никакой жизни, хоть плачь. После циклона звали починить кое-что, но так, мелочь. Заработанные деньги я откладывал на свадьбу, только понимал, что их совсем мало. У трамвайщиков без конца забастовки. Нам хотелось добиться, чтобы больше платили, а хозяева внимания никакого, точно оглохли. Словом, одна причина, другая, и Маньику я потерял. Но если бы женился на ней, совершил бы большую глупость. А вышло все так.
Денег гулять по паркам и кафе не было, и я зачастил в гости к канарцу Пако Кастаньясу. Он к тому времени купил машину американской марки «нэш» и работал частным таксистом у Центрального парка. Возил американских туристов. Да и кое на чем другом подрабатывал, только охоты нет рассказывать. Дома у него был граммофон и столик для домино. Одевался он нарядно: брюки белые, модные и шляпа из самой тонкой соломки. Очень собой хорош — в его-то годы. Меня с ним познакомили Гундин и Велос, ну, и мы вроде сдружились. В долг я у него, слава богу, ни одного сентаво не попросил. Горжусь этим, как не знаю чем. Жена Пако Кастаньяса умерла от какой-то заразной болезни за несколько лет до этого. Но он не унывал, нафабривал усы и ходил франтом. Его у нас называли Канарским Валентино. Однажды я к нему заявился с Маньикой. Она на меня дулась, но мы по-прежнему проводили время вместе. Я никак не хотел уезжать из Гаваны, а она только и мечтала об этом. Что с ней делалось — не рассказать! Все разговоры о деревне, о матери, об отъезде, ну, с ума сойти. Я уже злиться начал, а все же терпел — влюблен был черт-те как. В тот же вечер Гундин сказал: