Рядом с родником чьи-то заботливые руки соорудили из половинки бревна скамью. Сергей снял рюкзак и долго, с наслаждением пил, зачёрпывая воду ладонями и стараясь не поднимать со дна муть. Напился, потянулся за флягой – и тут в черепе, где-то позади глаз вспыхнула, забилась сигнальным маячком чуйка.
Медленно, стараясь не делать резких движений, он выпрямился.
Трое. Нет, четверо – двое поднимаются снизу, и ещё двое подходят справа. Идут хорошо, умело – ни звука, ни хруста. Тёплые, пахнущие ружейной смазкой, металлом, тревогой и агрессией.
Люди.
Сергей расстегнул кармашек рюкзака, достал свёрток с лепёшками и копчёным мясом. Снял подвявшие листья и отодвинул вещи, освобождая на скамейке место для трапезы. Ладонь при этом как бы невзначай легла на приклад штуцера.
Справа хрустнуло – один из чужаков неосторожно поставил ногу на сухой сучок. Сергей кувырнулся назад, за колоду-скамейку. Над головой прошелестел и глухо стукнулся в дерево арбалетный болт.
– А ну, руки в гору! Дернешься – стреляю!
Пятый. Близко, шагах в двадцати за спиной. И как он ухитрился не почувствовать? Не различил ауру на фоне четырёх других?
– Медленно повернись, медленно! Вот так, и ружьишко брось…
Из прорехи в завесе дикого винограда на Сергея смотрело узкое, зеленоватое лицо с огромными глазами.
Сильван. Аура детей Леса растворяется в естественном фоне, её не всегда может зафиксировать даже обострённое чутьё егеря. То же самое относится и к белкам. Особенно сильно это проявляется здесь, где деревья почти одушевлены, а привычный сторожкий настрой охотника и следопыта смывает волна восторга, порождённая великолепием лесного Храма.
«…надо же было так облажаться! Водички, называется, попил…»
Теперь на виду были все четверо. Золотолесцы. Двое с арбалетами, один с охотничьим карабином. У сильвана – копьё с широким листовидным наконечником. Другого оружия не видно, но обольщаться не стоит: опытный охотник способен всадить такое копьецо в цель размером с ладонь с десятка метров. А сильвану, судя по тому, как тот держит древко, опыта не занимать.
Тревожный сигнал по-прежнему бьётся в черепной коробке – низким, пульсирующим гулом.
– Ах, ты ж, мать твою!..
Щёку, ту самую, многострадальную, траченную третьего дня шипомордником, ожгло огнём. Сергей инстинктивно хлопнул по щеке, под ладонью противно хрустнуло.
Гул стал громче. Теперь он звучал не под черепом, а наползал снизу, от реки. Сергей посмотрел на ладонь – крупная, размером с майского жука, антрацитово-чёрная тварь была ещё жива, перебирала лапками, судорожно скручивала и раскручивала раздавленное брюшко, из которого высовывалось кривое жало.