Ажитация, в которой пребывала Мария Медичи в ожидании приезда Рубенса, его несколько удивила.
И вот, наконец, белокурый стройный, нестарый еще человек предстал перед епископом.
«Бел, как яблоневый цвет», – почему-то вспомнилась сказка кормилицы – лицо художника и впрямь казалось набеленным. Светлые волосы, алые губы – но больше всего Армана поразили глаза. Недавно ювелир Лопес похвалялся новинкой – бриллиантом, полученным из Амстердама, где ювелиры-евреи придумали новый способ огранки.
Бриллиант сверкал десятками граней, гонял свет по стенам, упирался острым основанием Арману в ладонь, словно дразнясь: а купи меня! Попробуй! Никогда еще Арман не видел такого сочетания красоты и неуязвимости.
Глаза Рубенса напомнили ему черные бриллианты – столь острыми и пронзительными были зрачки, будто проникали сквозь самую прочную броню.
Словно нагим почувствовал себя епископ Люсонский. Не то что без сутаны – без кожи. Этот человек видел его насквозь. Это ощущение не могло быть приятным.
Лицо живописца хранило спокойное, сдержанное, несколько отрешенное выражение – что несколько поубавило тревогу епископа, но не уничтожило ее до конца.
Помимо цели украсить большими полотнами галерею нового дворца Марии Медичи, у художника оказалась и тайная миссия: ему было поручено склонить короля – то есть королеву с Люсоном – поддержать Испанию в начавшейся войне.
Без поддержки испанского короля нечего было и думать о кардинальской шапке. Поэтому Арман дал понять Рубенсу, что всецело поддерживает Филиппа Четвертого. К счастью, от него не требовалось никаких бумаг – миссия художника была засекречена, все строилось на устных заверениях, на которые Арман не поскупился. Несмотря на то, каким взглядом художник наградил Марию Медичи, радостно явившуюся для портретирования.
Двадцать четыре картины – огромный, истинно королевский заказ! Пока художник и королева обсуждали сюжеты будущих полотен, Арман мысленно перебирал досье на Рубенса: примерный семьянин. Любит жену, детей и даже тещу. Не замечен в неподобающем сближении с натурщицами. Которые все как одна – дебелые и светловолосые.
Ночью Арману снился Рубенс, пишущий Венеру – конечно, обнаженную. Конечно, с широкой спиной и тяжелыми ляжками. С длинными соломенными волосами, блестящими, словно о них вытерли руки все мясники Амстердама. Рыжий Амур подносил Венере зеркало – из золотой рамы на Армана смотрела Мария Медичи…
Ранним утром Арман был у дверей мастерской. Но опоздал – сеанс уже начался, надо использовать каждый луч солнца! Епископ вышагивал вдоль дверей, словно разучивая строевые упражнения – и размышлял, сколько у живописца помощников, кто трет ему краски и моет кисти. По всему выходило, что Рубенс там не один. И почему вообще в моде именно живопись? Был бы Рубенс композитором, сочинял бы в честь Марии Медичи ораторию, гимн или марш – и не было бы этой мучительной тишины, которая, как слишком хорошо знал Арман, может скрывать что угодно. Или хотя бы скульптором – тогда молчание прерывал бы стук молотка – или чем там орудуют скульпторы?