– Пара-то пара, – осторожно говорит Ларошпозье. – Но дороги размыло, как бы не завязнуть.
– Не завязнем, – машет рукой Арман. – Дебурне, ужинать! Подай бургундского!
На следующее утро они отправляются в Триез. Погода благоприятствует – дождя нет, и даже тучи разошлись, позволив солнцу играть на уздечке лошади, на наперсном епископском кресте с пятью крупными аметистами, на застежке-фибуле, которой застегнут плащ Дебурне – камердинер правит, потому что кучер уже неделю в лихорадке.
– Тут полдеревни каждую осень в лежку лежит, – пожимает плечами Ларошпозье. – Лихорадка, куриная слепота, золотуха – у каждого первого. После дня Всех Святых мор начнется – соборовать не успеваем.
– А крестить? – вздергивает бровь Арман.
– О, крестить у нас отец Кретьен мастер! – с восторгом говорит Поль. – У жены сапожника все дети мёрли, не успев родиться. Только запищит – и уж умер. Троих похоронила некрещеными. Перед четвертыми родами пришла она к отцу Кретьену и давай умолять – пусть придет и подождет родов – чтоб, значит, успеть окрестить младенчика. Тот смилостивился. Родила она быстро, а окрестил он еще быстрее – за четыре минуты всю формулу обряда произнес! И все чинно, благолепно – ни купель не опрокинул, ни словечка не пропустил.
– И как он? – оборачивается Дебурне с облучка.
– Кто?
– Ну, младенчик-то? Умер?
– Нет, живехонек! Маргаритой окрестили, уже гусей пасет! – улыбается Поль.
Хорошее настроение длится ровно до момента, когда епископ заходит в домик отца Кретьена – тощего старикана с багровым носом. Священник суетится, предлагая им сесть. Армана преследует чувство, будто в доме есть кто-то или что-то еще, тщательно скрываемое хозяином от нежданных гостей. Впрочем, не совсем нежданных – в дороге Ларошпозье признался, что рано утром отправил в Триез записку, предупреждающую о визите.
Темная, тесная, покосившаяся церковь Триеза смущает его, но лишь до начала службы. Арман начинает мессу, привычно отрешившись от всего земного – он лишь проводник Божественной воли…
Он резко возвращается на землю, когда прихожане выстраиваются в очередь за причастием: те, кто показались ему стариками или детьми, вблизи оказываются мужчинами и женщинами разных возрастов – но на их лицах словно лежит слой темного масла, делающий на двадцать лет старше. Лишь подходя к причастию, люди будто сбрасывают с себя непосильный груз и на миг расправляют плечи.
Ему приходится сильно наклоняться – здешние жители куда ниже парижан – приземистые, худые фигуры, тусклые волосы, землистые лица… Он чувствует себя рядом с ними каким-то великаном, в груди копится горечь.