Когда Макграт позвонил Дьюкейну на работу, Дьюкейн, разумеется, послал его к черту. Их разговор длился сорок минут. Дьюкейн безнадежно пытался связаться с Джессикой. Он звонил ей десять раз, посылал записки и телеграмму с просьбой позвонить ему. Он даже забегал к ней три раза, но она не откликнулась на звонок. И это та самая Джессика, с неожиданной болью подумал он, которая постоянно сидела дома, ожидая его письма или звонка. Когда он отошел от ее двери, он испытал нечто похожее на возрождение любви. После третьего телефонного звонка он не сомневался, что она стала первым адресатом Макграта, что на нее первую обрушился этот злоумышленник, и он испугался – не покончила ли она с собой. Образ Джессики, простертой на постели, побелевшей, с окостеневшей рукой, свешивающейся с кровати, мерещился ему за закрытой дверью и преследовал его во сне. Однако, подумав, он решил, что этого произойти не могло. В ее любви всегда таилась крупица нетерпимости. Спасительный эгоизм мог заставить ее ненавидеть его теперь. Это была грустная мысль.
Но все его мысли о Джессике были какими-то бесцветными. Он лишь с огромным трудом мог ясно представить ее. Она как будто перестала быть человеком, а превратилась в какую-то болезнь, овладевавшую им. Совершенно по-иному Дьюкейн думал о Джуди Макграт. Он помнил сцену в своей спальне с галлюцинаторной живостью, она присутствовала в его сознании всегда, постоянно парила над ним, как ослепительный ромб, символизирующий присутствие Троицы в глазах обезумевшего святого. Он жалел, что не переспал с ней. Это было бы честным поступком – судило что-то внутри него, но что-то другое в нем шептало, что это странное мнение неверно. Только начни фальшивить, и все твои построения вмиг станут ложными. Только допусти это, допусти то, и сразу совокупление с Джуди покажется вполне нормальным действием. У зла своя логика, и Дьюкейн чувствовал, что поддается ей. Но прекрасное распростершееся тело Джуди – ее абрикосовость, ее шелковистость, ее весомость – продолжало зачаровывать его с мучительной неизбежностью.
И все это со мной происходит тогда, думал Дьюкейн, именно тогда, когда ум мой ослаблен и я совсем запутался, когда я призван быть судьей другому человеку. Он и о Биране думал постоянно, как будто призрачный Биран всегда был с ним, прозрачный и совсем близкий. Призрак не обвинял его, просто невесомо присутствовал, перемещаясь чуть влево или вправо, становясь порой чем-то вроде alter ego[18]. Дьюкейн не знал, как избавиться от Бирана. Мысль, что он должен наказать его, испортить его карьеру, навлечь на него отчаянье и бесчестие, была так ужасна, что Дьюкейн почти физическим движением отталкивал ее. Но альтернативы не было, и Дьюкейн знал это: он должен стать холодной судейской машиной, и это – единственное, что важно и несомненно. Исповедь Рэдичи невозможно скрыть. Она давала разгадку, ясную и очевидную, всей этой таинственной истории, которую Дьюкейн наконец нашел. В любом случае, и даже независимо от расследования, убийство нельзя скрывать, и простой обязанностью его было не скрывать его. Решив это для себя, Дьюкейн смог хладнокровно оценить опасность, которая угрожала бы ему в случае сокрытия. Дьюкейн не обязан заботиться о преступных секретах, а тем более разделять их с таким человеком, как Биран, который был ему несимпатичен и которому он не доверял. И, кроме того, он ощущал еще и призрачное присутствие Макграта, он мог знать больше, чем Биран воображал. Дьюкейн знал, что если потом выплывет тот факт, что он утаил важный документ, то он погиб.