Круглое яркое лицо Кейт светилось в путанице ее золотых волос, всем уделяя частицу своего блеска. С ее появлением стали особенно заметны миниатюрность, ухоженность и аккуратность двух других дам – Мэри, с ее прической, забранной в узел, похожей на викторианскую гувернантку, и Полы – с остреньким личиком и коротко подстриженными каштановыми волосами. Кейт, сама неопределимая по природе, всем своим существом – шумом, жаром, светом – выгодно подчеркивала индивидуальность и неповторимость других. Кейт слегка заикалась, в ее речи слышался легкий ирландский акцент.
– Октавиен не приедет сегодня.
– О, дорогая, – сказала Мэри, – ради Барби он должен бы приехать.
– Да, но увы. Что-то случилось у него на работе.
– Что случилось?
– Какой-то парень застрелился.
– Господи боже, – воскликнула Пола, – застрелился – прямо на работе, ты хочешь сказать?
– Да. Это ужасно.
– Кто он? – спросила Пола.
– Не знаю.
– Как его звали?
– Не сообразила спросить. Кто-то, кого мы не знаем.
– Бедный парень, – сказала Пола. – Мне бы хотелось все же знать, как его звали.
– Зачем? – спросил Эдвард, экспериментировавший с сухожилием цыплячьей ножки.
– Легче представить кого-то, если ты знаешь его имя.
– Почему? – спросила Генриетта, рассекая другую ножку кухонным ножом.
– Это хороший вопрос, – ответила Пола. – Платон говорит, что мы можем представить нечто, и тогда оно становится достижимым для нашей мысли, как бы далеко от нас ни находилось.
– Ты права, что подумала о нем, – сказала Кейт. – Как ты права! Ты меня пристыдила. Я чувствую угрызения совести, ведь я думала только об Октавиене и Барбаре.
– Почему он убил себя?
– Пойду приберу комнату Дьюкейна, – сказала Мэри, обращаясь к Кейзи.
– Нет, это не ваша обязанность, – сказала Кейзи.
Они поднялись и вышли из кухни.
Ленивое солнце, чей уходящий свет уже скользил по фронтону дома, бросало длинные прямоугольные дрожащие золотые пятна на выцветшие в цветочек обои большого, выложенного плиткой холла, служившего по выходным столовой. Входная дверь была широко распахнута, позволяя слышать далекую кукушку, а над заросшим травой гравием дороги, над подстриженной покатой лужайкой и высокой, цвета малины со сливками изгородью спиреи вздымалось море – серебристо-голубое, слишком нежное и прозрачное, чтобы его отлив можно было назвать металлическим. Скорее оно напоминало плотную серебряную бумагу, прихотливо поднимаясь и опускаясь под белесым голубоватым блеском зрелого лета. И пыльное золото солнца, и эфирная прозрачность моря говорили о наступающем вечере. Обе женщины поднимались по белой лестнице: Кейзи – тяжело и неловко, Мэри – стремительно; на самом верху они заспорили о чем-то. Мэри послала Кейзи в свободную комнатку, а сама направилась к комнате Барбары.