Дивная картина, как сдержанность быстрыми потоками горных рек испаряется из глаз Алексайо. Его взгляд становится хищным, чувствительность под стать электрическому проводу вне резины, а пальцы на моей спине и губы на моем лице крайне красноречивы. Эдвард меня хочет — и ничуть не меньше, чем хочу его я.
- την αξιολάτρευτη ελληνίδα σύζυγό μου (*моя очаровательная греческая жена), — на грани шепота, заклятия и стона признается Ксай. Нетерпеливый к кратким прикосновениям и необходимости наклоняться, попросту поднимает меня вверх — к себе. И теперь уже целует так, как душе угодно.
— Русская жена, — урвав секунду для вдоха, поправляю я, — для моего несравненного русского мужа.
Аметистовые глаза тлеют.
Новый Год мы решили встречать в России по ряду причин — прежде всего, потому что и нам с Эдвардом, и Эммету с Никой хотелось отдать дань уважения стране, позволившей встретить не просто родных людей, а часть себя — неотъемлемую.
Немаловажным фактом было и желание Ксая показать дочкам истинную русскую зиму, о которой прежде они слышали лишь из его вечерних рассказов. Для Ангелины и Софии-Дарины, проведших в Греции всю жизнь, снег казался не меньшим чудом, чем для Дамира в свое время море. Они возбужденно старались угадать, какой он на ощупь, запах и даже вкус, а увидев в окошках иллюминатора при заходе на посадку, восхищенно затаили дыхание. Весь день прилета у нас только и были разговоры, что о холодных снежинках и морозном воздухе.
Помимо намерения подвести черту в русской биографии Дамирки, повлияло на окончательное решение и настроенность на смену обстановки командировка старших Калленов в Форт-Уэрт, Техас.
Братья отсутствовали на Родосе в течении двух недель, обсуждая внедрение «Мечты» в авиапарк American Airlines, и их долгожданное возвращение уж очень хотелось как следует отметить. Целеево подошло идеально. Мы все скучали по этому месту, этим пейзажам, этому дому. Здесь много хороших воспоминаний — в каждом уголке, практически не тронутом временем.
Удивительно, ведь прошло четыре года, а я помню каждую мелочь. Помню запахи, цвета, помню даже свои чувства и эмоции… как впервые вошла в дом Алексайо, как встретили меня вековые пихты на улице, кованное крыльцо на пороге, а домоправительницы, подготовившиеся ко всему, внутри. Помню, как била гжелевые тарелки, с такой любовью расписываемые Эдвардом, от отчаянного желания его, неподвластного моим женским чарам, соблазнить. Помню, как после неудавшегося побега он терпеливо ухаживал за мной в течении стольких дней, пообещав не оставлять ночью, а днем скрашивая долгие пасмурные часы одним своим присутствием. Я помню, как мы откровенничали под «Афинской школой», ели шоколадный брауни из той именитой русской кондитерской, рисовали на тарелках и переживали мои кошмары. Я помню первую при мне ссору братьев, их примирение, знакомство с Каролиной. И первое откровенное признание Эдварду о его уникальности, желание любить и защищать мужчину, столько отдавшего собственных сил для блага пропащих девушек вроде меня. И его первую улыбку, такую восхитительную, но робкую, такую искреннюю, но тревожную — впоследствии именно за этой улыбкой он старался спрятать истинное положение вещей, благодаря чему мы и побывали в госпитале Целеево. Я помню нашу первую ночь в качестве супругов, чей брак заключен на небесах, а не бумаге, после возвращения с Санторини — и все последующие ночи тоже. А еще я помню Дамира — ту темную ночь, когда вошел в нашу жизнь, когда плакал, опасаясь верить, что навсегда, ту темную ночь, освещенную звездами, когда узнал о нашем переезде и дал себе право на надежду быть любимым, желанным и родным.