Моя оптимистичность для него сродни кости в горле. Эдвард резко вдыхает через нос. Его пальцы впиваются в пояс моего домашнего наряда. Такого же беловато-серого, как его кожа.
— Ты изменился, любовь моя, — не замолкаю я, — и я изменилась, думаю, ты заметил. Это нельзя было предотвратить. Мы уже не будем такими, как прежде, сколько бы ни пытались. Но мы можем… жить. И идти вперед. И менять дальше — в лучшую сторону. Эдвард… — я повисаю на его шее, особенно трепетно поцеловав там, где слышен пульс, — ты же подарил нам эту возможность… так почему же ты сам и хочешь от нее отказаться?..
Мой голос срывается — не специально, незапланированно. Но заметно. И само собой, именно для мужа больше всего.
Он стонет в мое плечо. С силой зажмуривается.
— Белла, это стало просто невыносимо… это уже не боль, это пытка… у меня из глаз словно выбивают звезды… не могу… не могу, не могу, не могу больше!.. Не могу… — сбито, сорванно, он все-таки говорит то, что столько времени желал упрятать. Сдается, поверив мне и моим прикосновениям. Больше не играет.
— Я верю тебе, — не давая ему и мгновения, чтобы представить мою реакцию, сразу же отвечаю. Целую волосы мужа, вздернув голову. Волосы и лоб. — Как бы я хотела забрать твою боль себе… если бы я только могла, Эдвард. Но мы переживем. Обязательно. Я клянусь…
— Нет, — он мотает головой, не думая и минуты, — я не переживу… больше не переживу. Это не пустые слова, Белла, — он отрывается от меня, находит глаза. Темные оливы влажнеют, но в то же время в них такой пепел, что стоишь в нем по колено, тонешь как в болоте. — Ты не можешь представить… не сможешь… и не дай тебе Бог…
Я не оставляю попыток его зацеловать. Вот он — мой муж. Впервые за все время настоящий. Господи, каких же сил ему все это стоило…
— Когда это началось? Вот такое? — целую его висок. — Когда ты увез меня?
— На следующие сутки, — Эдвард передергивает, — я выпил всю банку обезболивающего, а оно не уменьшилось ни на грамм… я был уверен, что не выдержу и выпрыгну в окно. Белла, голова у меня болит, сколько себя помню. Но так… этого никакими словами не выразить.
— Этому должно быть объяснение.
— Нет у этих болей объяснения, — он почти воет, — и лечения от них нет. Я бы не прибегнул к крайним методам, знай, что есть шанс на прежнем лекарстве. Молю тебя, поверь мне. Я не наркоман. Я не делал все, чтобы так стало…
— Выход есть всегда, милый, он есть, — сама уже чуть не плача, шепчу ему я, — нам нужно немножко времени и мы его отыщем… честно…
Эдвард тяжело вздыхает, напоследок прижав меня к себе до боли сильно. А потом отпускает, оставляя только плохо ощутимый круг своих рук. Откидывает голову и смотрит на меня. На прежде пылающем злобой, а ныне обреченном лице, изможденном и потерянном, две слезные дорожки. Уже даже не пытается их прятать.