Раненые сидели на пушках, лицами к огню, и пожары отражались в их глазах. Вынужденные полагаться на чужую защиту, они тревожно оглядывались по сторонам.
В подъезде одного из горевших домов головой на улицу лежал на спине немец в каске, с автоматом. Одежда на нем тлела. Один из раненых спрыгнул, подбежав, взял у него автомат и после долго не мог влезть на пушку, забегая то с одной, то с другой стороны.
Беличенко шел у второго орудия. В коротком подпоясанном ватнике, неся левую руку на перевязи, он повесил автомат за плечо, и на его сильной спине он казался маленьким, как пистолет. Он вел батарею, но в мыслях то и дело возвращался к Ване, и один раз воспоминание больно поразило его. Подошла Тоня, держа что-то в руках.
— Саша, — позвала она, показывая ему это.
Беличенко увидел свою шерстяную гимнастерку, посмотрел на нее и ничего не понял. Он глянул на лицо Тони, похудевшее за эти девять дней, вытянувшееся.
— Ваня отдавал стирать ее, — сказала она. — Когда уходил, просил Семынина забрать. Говорил: комбат любит эту гимнастерку.
Вот и нет Вани Горошко, а Беличенко все еще чувствует на себе его заботу.
Тоня всхлипнула, продолжая идти рядом, и слезы текли по ее щекам. Беличенко глянул на раненых, сидевших наверху; они как будто ничего не видели, все смотрели в другую сторону. Он понимал, плачет она не только о Ване. Обо всех, кого перевязала за эти дни, кого предстояло еще перевязать. А может быть, оттого она плакала сейчас, что была измучена физически.
Люди находились в той крайней степени усталости, когда сильней всего сон. Раненые спали, сидя на орудиях. Всякий раз, когда близко проезжали мимо горящего дома, от сильного света, от жара, который они чувствовали лицами, раненые просыпались, мутными глазами смотрели на огонь и тут же засыпали снова.
Уже начиналась окраина города, когда заднее орудие вдруг дернулось и стало внезапно.
От толчка раненые посыпались с него, один упал на перебитый пулей локоть, задохнувшись от боли, вскочил и молча, унося прижатую к животу руку, кинулся в сторону. Это под трактором подломились мостки, и он боком, всей тяжестью сполз в кювет.
Из кабины, ступив валенком на гусеницу, выпрыгнул тракторист Московка — в ватном промасленном бушлате, закопченной ушанке с незавязанными ушами, черный при свете пожара. Торопясь, зачем-то снял с головы шапку, стал на нее коленями и начал заглядывать под трактор.
Другой тракторист, Латышев, широколицый, угрюмый, вдруг медведем попер на подходивших бойцов:
— Чего, чего идете? Чего не видели?
Верный признак, что виноват.