Теперь я вынуждена начать говорить. Хотя бы затем, чтобы объяснить, почему я не хочу говорить. Особенно о тебе.
Я хочу процитировать слова Витгенштейна[70] о невыразимом словами и потребности в молчании. Хотя ты советовал нам никогда не цитировать философов, вырывая их слова из контекста.
– Утверждения философов – это вам не старые поговорки.
Тут я делаю паузу, чтобы подумать о Витгенштайне, трое из четверых братьев которого покончили с собой и который тоже часто подумывал о том, чтобы свести счеты с жизнью. И который, как говорят, подобно Кафке, принял известие о том, что он смертельно болен, с облегчением, хотя его предсмертные слова невольно заставляют вспомнить Джорджа Бейли: «Скажите им, что я прожил прекрасную жизнь!»
– Разговариваете ли вы с Аполлоном? – спрашивает меня мозгоправ.
– Да, разговариваю.
– Чтобы сблизиться со своими собаками, людям рекомендуется с ними говорить. Что, похоже, является для меня чем-то естественным (хотя думаю, в наши дни люди делают это все реже и реже, благодаря поглощающим их внимание электронным гаджетам).
Как-то я подслушала, как какая-то не знакомая мне женщина возбужденно сказала мопсу: «И полагаю, ты думаешь, что во всем этом опять виновата я?» В ответ на это мопс, честное слово, закатил глаза.
Да, я разговариваю с Аполлоном. Но не о тебе. В этом-то все и дело: ему мне не нужно об этом говорить. («Как всем известно, собаки умеют скорбеть лучше всех в мире», Джой Уильямс[71].)
Но хотя на свете есть и другие люди, потерявшие кого-то из-за его или ее самоубийства, это вовсе не значит, что тем, что чувствую я, можно поделиться с кем-то еще. Как-то раз я выслушала с начала до конца радиопередачу о самоубийствах. Слушателей просили звонить на передачу и высказываться. Участники передачи как всегда забросали самоубийц словами-камнями, такими, как грех, зло, трусость, мстительность и безответственность. И ненормальность. Никто не сомневался в том, что все самоубийцы были не правы. Права на самоубийство, по их мнению, просто не существовало. Самоубийцы были объявлены чудовищами, полными себялюбия и жалости к себе. Какая неблагодарность за то, что им достался этот бесценный дар – жизнь. И хотя они, возможно, себя и ненавидели, самоубийцы хотели уничтожить не столько самих себя, сколько свои семьи и друзей, которых они бросали. Ничто из этого мне не помогло.
Не помогли мне и десятки книг о самоубийстве, которые я прочитала за последний год. Однако из них я все-таки узнала несколько интересных вещей. К примеру, то, что некоторые мудрецы древности полагали, что добровольный уход из жизни, хотя он обычно и достоин осуждения, можно счесть морально приемлемым и даже достойным способом спастись от невыносимой боли, меланхолии, бесчестья – или даже от простой старой скуки. Узнала я также и то, что мыслители, жившие в более поздние времена, намекали, что, несмотря на тот абсолютный запрет, который христианство налагает на совершение самоубийства (хотя во всем тексте Библии нигде не содержится недвусмысленного его осуждения) можно сказать, что именно это сделал и сам Христос. Следует еще добавить, что в западных странах количество предсмертных записок достигло своего максимума в восемнадцатом веке, когда самоубийцы размещали их для публикации в газетах вместе с другими публичными объявлениями.