– Папа тебе говорил?
– Да. Я спросил у него: теперь, когда мы поженились, грех ли это будет, если я тебя поцелую? И он ответил, что, раз мы поженились, это вовсе не грех. И объяснил про многое другое, что я должен делать. Сказал, я должен знать, что делать, иначе причиню тебе боль и ты будешь плакать. Мэри, а я не хочу, чтобы ты плакала из-за того, что я причинил тебе боль. Я не причинил тебе боль, ты не плакала, нет?
– Нет, Тим, – рассмеялась она, крепко обнимая его. – Ты не причинил мне боль, и я не плакала. Это я сама была как неживая. Считала, что вся ответственность лежит на мне, и боялась, что не справлюсь.
– Мэри, тебе правда не было больно? Папа говорил, чтоб я постарался не причинить тебе боль.
– Тим, ты был великолепен. Мы с тобой находились в хороших руках, в твоих неискушенных руках. Я очень тебя люблю!
– Слово «люблю» лучше, чем «нравится», да?
– Если оно употреблено к месту.
– Мэри, я его буду говорить только тебе, а всем остальным – что они мне нравятся.
– Так и должно быть, Тим.
К тому времени, когда рассвет проник в комнату, озарив ее чистым мягким сиянием нарождающегося дня, Мэри уже крепко спала. А Тим лежал с открытыми глазами и смотрел в окно, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить ее сон. Она была такая маленькая и нежная, такая милая и ароматная. Некогда Тим так же прижимал к груди своего плюшевого медведя. Но Мэри была живая и могла обнять его в ответ, и это было куда приятнее. После того как мишку у него забрали, объяснив, что он уже вырос и больше не должен спать с игрушкой, Тим неделями лил слезы, прижимая к ноющей груди пустые руки, – оплакивал кончину друга. Он чувствовал, что мама не хотела отнимать у него медведя, но после того, как Тим однажды вернулся с работы в слезах и сказал ей, что Мик и Билл высмеяли его за то, что он спит с игрушкой, она, стиснув зубы, приняла решение, и в тот же вечер плюшевый мишка оказался в мусорном баке. О, какая же длинная и темная была та ночь! Ее населяли страшные тени, которые причудливо извивались, превращаясь в когти, клювы и длинные острые клыки. Пока плюшевый мишка был с ним, Тим прятал в нем лицо, и чудища не смели приближаться, оставаясь у дальней стены, а потом он очень долго привыкал к тому, что они снуют вокруг него, клацая зубами перед самым его носом. С тех пор как мама стала оставлять в комнате включенный ночник, Тим боялся меньше, но до сего дня он ненавидел темноту: она таила в себе смертельную опасность и кишела грозными хищниками.
Забыв, что он не должен шевелиться, а то разбудит Мэри, Тим повернулся к ней и, положив подушку повыше, принялся рассматривать. Завороженный, он старался запомнить каждую деталь ее облика, так непохожего на его собственный. Особенно поражали Тима ее груди, он не мог оторвать от них глаз. От одной мысли о них его охватывало волнение, а то, что он испытал, когда они соприкасались с его телом, вообще не поддавалось описанию. Ему казалось, что Мэри была устроена по-другому, специально для него; он не сознавал, что она такая же, как любая другая женщина. Она была его Мэри и целиком и полностью принадлежала ему, как некогда плюшевый мишка. Ее тело предназначалось для него одного, чтобы он, обнимая его, спасался от нашествия ночи, отгонял ужас и одиночество.