В кухню из комнаты вышел высокий чернобородый человек. Что-то знакомое… Бледный, резкие черты, и глаза… Глаза Петруся. Батько…
— Николай Николаевич! — бросилась к нему и заплакала.
Дубков похлопывал ее по спине, негромко приговаривал:
— Так-так. Ай да герой со слезой. Ну-ка! Ну-ка!
— А у вас борода… и вдруг черная. Хорошо. — Засмеялась, всматривалась в лицо, такое знакомое и незнакомое. Весь этот тяжелый год чувствовала его в Анне Тарасовне, в мальчиках, в Станиславе Марковиче, в Леше и Насте. И только боялась, что не увидит никогда. Теперь все будет хорошо.
Вдохнуть снежную свежесть, промыть легкие.
Не скоро еще конец. Сколько еще будет раненых, обмороженных, с гангренами, и тиф, тиф… Еще идет бой за Узловую. «Ты стоишь под метелицей дикой…» И все-таки уже можно дышать. Ничего, никого не бояться. Здесь уже свои. И скоро опять университет… Стоит себе, как стоял… Какая-то особенная чистота в морозе, в белизне сибирских снегов. Ночь выдалась тяжеленная, а все-таки… Как ни устала, а надо забежать, узнать…
Ночь — как бред. Вспоминалось последнее дежурство с Лагутиным. Только при нем была уверенность, что все делается умно, по-человечески. Привезли своих, и уже не было напряжения, вражды, привилегированных. Все лучшее не по чинам, а — кому нужнее. Хотелось устроить поскорее тяжелораненых, а дежурный врач — новый, из терапии — сидел у стола как привидение, безучастно прослеживал носилки и входящих.
Ждала распоряжений. Приемный покой наполнялся. Клубами влетал морозный пар, душил запах разлагающейся крови и пота — стало нельзя ждать.
— Мне идти размещать?.. Или вы?..
Врач взглянул, как разбуженный, улыбнулся:
— Очки даже запотели.
Сказала зло:
— Протрите. Я пойду в отделение.
Вместе с сестрой из терапии, к счастью опытной и доброй, с помощью Онучина (из-за контрактуры в локте оставили санитаром), как могли, устраивали прибывших. Все время прикидывала, как решил бы Лагутин, — но разве угадаешь? И Онучин то и дело повторял:
— Вспомнишь нашего Осипа Ивановича. Вернулся бы…
Вернулись бы все. Ночь шла как бред, и ничего своего нельзя было почувствовать глубоко. Обмывала почернелые ноги и руки, которые через три часа ампутируют… Еле поднимала ослабшее большое тело, подкладывала повыше подушки… Подбинтовывала набухающую повязку, бородач захлебывался кровью:
— Брось, сестрица, конец мне… Тем помогай… кому жить…
Как далекие молнии, врезались мысли об отце, о Станиславе. Вместо девяти освободилась только в двенадцать, обежала палаты и кого можно спрашивала: не встречал ли товарища Вяземского Кирилла Николаевича?.. Высокий, седой, глаза черные.