— Да, по одежкѣ протягивай ножки.
— Я-то бы радъ. Мнѣ ничего не нужно, — каморка, книга и, если выдержу экзаменъ, студенческій мундиръ.
— Да, да… барышни-привередницы, — заговорилъ Степанъ Михайловичъ, — а барыня деликатная, можно сказать, фарфоровая: динь-динь! и разбилась.
— Она и такъ разбилась, — сказалъ Сережа съ какою-то отчаянною тихостью въ голосѣ, — а завтра я долженъ сказать ей, что квартира взята и надо переѣзжать. Все уже уложено, т.-е. то, что мы беремъ съ собою. Остальное остается здѣсь — продано.
— Нѣтъ, Ракитинъ сказалъ, что онъ купилъ имѣніе, а движимость сохранитъ, какъ опекунъ, до вашего совершеннолѣтія. Это съ его стороны очень хорошо!
— Я благодаренъ, но боюсь, мнѣ это совсѣмъ не… по праву…
— Что не по нраву? Чего боитесь?
— Лишнихъ обязательствъ; я не могу снести мысли, что мы живемъ на его счетъ вотъ уже три мѣсяца, что онъ купилъ имѣніе по дорогой цѣнѣ… Если бы не мама, я бы ни за что не согласился, и пускай бы продали все съ молотка.
— Нашлись покупатели и на сторонѣ, — сказалъ Казанскій, — только Ракитинъ ни за что не хотѣлъ упустить Знаменскаго, такъ какъ Софья Сидоровна очень ужъ это самое Знаменское любитъ. На это его добрая воля.
— Я очень радъ, что Знаменское досталось Сонѣ, если ужъ мама и сестры должны его лишиться. Я не знаю, какъ сказать maman: она еще не знаетъ, что Знаменское продано.
— И не говорите теперь, зачѣмъ? Успѣетъ узнать; притомъ она у васъ такая… такая… какъ бы это сказать, блаженная, что ли… въ дѣлахъ мірскихъ несвѣдуща.
— А вы, Степанъ Михайловичъ? Что рѣшили? Вы куда?
— Я, батенька, когда въ университетъ сдамъ васъ, то найму квартирку, хибарочку, около васъ и буду давать уроки. Мнѣ обѣщано мѣсто адъюнкта въ университетѣ, лишь только я защищу свою диссертацію, а она написана, благодаря вашему батюшкѣ.
— Какъ папа?
— А кто же мнѣ всѣ книги выписывалъ въ продолженіе двухъ лѣтъ, даже дорогія книги, и мнѣ ихъ въ счетъ моего жалованья не ставилъ? Я ему обязанъ и крѣпко люблю его. Буду жить подлѣ васъ и навѣдываться къ вамъ всякій день, пока не надоѣмъ. Вамъ будетъ не мало горя.
— Больше горя быть не можетъ, — сказалъ Сережа. — На насъ свалились всѣ несчастія.
— Терпи, казакъ, — атаманъ будешь, говоритъ умная малороссійская поговорка, — сказалъ Степанъ Михайловичъ съ претензіей на шутку, но она удалась плохо, и его лицо тоже, какъ и блѣдное лицо Сережи, не прояснилось. — Такъ-то, терпи, милый, впереди много воды подъ мостъ утечетъ.
„Да, да“, — сказалъ про себя Степанъ Михайловичъ, когда Сережа ушелъ къ себѣ, — „какъ-то онъ, бѣдняга, справится съ убитой горемъ матерью и себялюбивыми, строптивыми сестрами".