Черезъ недѣлю лошади для переѣзда въ Москву были приготовлены, а наканунѣ Сережа съ Глашей ѣздили въ Москву устанавливать мебель и приводить квартиру не только въ порядокъ, но даже, по возможности, придать ей видъ изящный и щегольской. Обиліе бездѣлушекъ, бронзы, дорогихъ часовъ и канделябры дали возможность устроить роскошно двѣ небольшія комнаты, назначенныя для Серафимы Павловны. Однако многія вещи пришлось отослать обратно въ Знаменское, такъ какъ онѣ оказались слишкомъ большого размѣра для крошечныхъ комнатъ; бронзовыя вазы и фамильныя излюбленныя курильницы Серафимы Павловны, изъ черной бронзы, данныя ей отцомъ въ приданое, оказались такъ велики, что не могли уставиться на каминѣ, и ихъ прищлось кое-какъ помѣстить на столахъ гостиной. Цѣлый день безъ усталости хлопоталъ Сережа съ Глашей — и оба, наконецъ, устроивъ все, усталые, но относительно довольные, воротились въ Иртышевку уже поздно вечеромъ.
— Чтò мама? спросилъ, входя, Сережа.
— Ничего. Все то же. Отъ себя не выходила, — сказала спокойно Вѣра.
— О насъ спрашивала? освѣдомилась Глаша.
— Нѣтъ, и не поминала!
— Такъ и ожидать слѣдовало, — сказала Глаша, больше досадуя, чѣмъ огорчаясь.
— Глаша, пойми, что она не въ себѣ; впрочемъ, хотя она нынче о васъ не спросила, — сказала Таня, — но намедни спрашивала, и ей сказали, что вы поѣхали устраивать квартиру.
— Что же она? сказалъ Сережа.
— Ничего, будто не слыхала, да можетъ-быть, и въ самомъ дѣлѣ не слыхала.
— И навѣрно не слыхала, — произнесъ онъ съ горестью. — Но однако, какъ ей сказать завтра, что надо ѣхать?
— Просто, войди и скажи: все-де готово, когда желаетъ переѣхать, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и прибавь: мнѣ давно пора въ университетъ, я и такъ пропустилъ срокъ. Ты все это попроще, будто ничего особеннаго, необыкновеннаго не случилось.
— Не случилось, — повторилъ Сережа глухо, глотая слезы.
— Какъ быть, батенька, надо собою владѣть, ты только входишь на путь трудный, — впереди много, припасай силу. Битва жизни — говорятъ, не напрасно. Это битва и есть!
— Вхожу? Вошелъ, влѣзъ, упалъ въ пропасть несчастій, — сказалъ Сережа тихо, но съ глубокимъ чувствомъ скорби.
— Да, ты получилъ жестокій ударъ, теперь оправься и приготовь себя нести великую тяжесть мелкихъ бѣдъ и неудачъ; безъ нихъ никто не проживетъ; приготовься жить для матери и сестеръ, отрекшись отъ себя. Да, вотъ оно что! Съ Богомъ!
На другой день передъ завтракомъ Сережа вошелъ къ матери, поцѣловалъ у нея руку и остановился у ея кресла. Она сидѣла блѣдная, повидимому, спокойная, будто каменная, глядѣла, ничего не видя, и не говорила, пока ее не спрашивали.