— Домъ не для меня, а для жены и дочери; пусть дѣлаютъ, какъ знаютъ, — говорилъ онъ, съ сожалѣніемъ откладывая въ сторону какую-нибудь золотыми разводами покрытую дорогую бумагу для оклеиванія стѣнъ и посылая въ Москву свѣтло-сѣрую, простую, для обоевъ женинаго кабинета.
— Вотъ полюбуйся, — говорилъ онъ Андрею Алексѣевичу, — выбрала эту дрянь и стоитъ-то она два гроша, самъ купецъ говоритъ, что дрянь.
— Если Зинаидѣ Львовнѣ нравится, значитъ хорошо, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, — цѣна тутъ не при чемъ. У ней вкусъ дворянскій — урожденная княжна.
— А я думаю, привычка. У стараго князя гроша за душой не было, и въ домѣ все, не то что просто, а бѣдно-бѣднехонько. Она и привыкла. Золота нигдѣ терпѣть не можетъ. Покажешь ей обои, ужъ такіе казистые, такіе забористые, а она: фи! трактиръ! и выберетъ какую-нибудь безцвѣтную, гладкую, грошовую бумажонку. „Картины на ней хорошо выходятъ“, скажетъ; ну и бери. Такъ-то и во всемъ. Въ мебели порядка не соблюдаетъ. Кушетку, диванъ ставитъ бокомъ, точно ихъ водой снесло, столовъ наставитъ тьму, пройти нельзя, непремѣнно за что-нибудь зацѣпишься. Право, разыгрываешь роль неуклюжаго Мишки. А кто виноватъ? — сама!
Ракитинъ разсмѣялся добродушно.
— Вамъ жаловаться нечего; она жена примѣрная, добрая.
— Куда жаловаться? Бога благодарить долженъ, и благодарю. Если бы она сама не была примѣрною, рѣдкою женою, то за дочку благодарилъ бы Бога; моя Соня — дитя прелестное и барышня съ головы до ногъ.
— Сокровище! повторилъ съ восторгомъ Андрей Алексѣевичъ: — благородство во всемъ, глядитъ княжною; что тебѣ княжна? не въ примѣръ лучше!
— Да въ ней и есть княжая кровь, — прибавилъ Ракитинъ: — она лицомъ похожа на дѣдушку, стараго князя. Добрый былъ человѣкъ и меня любилъ и жаловалъ.
— Что жъ ему было васъ не жаловать? Успокоили его на старости лѣтъ, озолотили всю семью. А вѣдь до васъ-то они нищенствовали. Можно было сказать, что у нихъ кромѣ чести, что княжескаго рода, ничего не осталось.
— Ну да; но по пословицѣ: что за честь, коли нечего ѣсть!
— Ну, этого не говорите. Пословица-то глупая и низкая. При богатствѣ легче соблюсти честь, а при бѣдности труднѣе. При бѣдности честь, того и гляди, потускнѣетъ; блюсти ее надо.
— Правда твоя, другъ сердечный, но о князѣ сказать этого было нельзя. Держалъ себя всегда съ достоинствомъ, ничего ни у кого не просилъ и отъ меня принималъ съ трудомъ, да и то, что необходимо, и ужъ истинно по-княжески: возьметъ и благодаритъ и при всѣхъ еще. „Я, говоритъ, когда принялъ, то умѣю спасибо сказать и благодарю съ удовольствіемъ, не стыжусь. Если не стыдно взять, то не стыдно и признаться и благодарность изъявить“.