Костя дотянулся рукой до Катькиного лба.
— Ничего страшного. Это от жары.
— Так мы долго будем стоять?
Костя включил зажигание, выжал сцепление и носком ботинка нажал на газ. Машина без желания завелась.
— В самую бурю попадем.
— Да хоть в самый ад, только поехали уже.
— Скажешь тоже!
— Нужно ее врачу показать, — прикладывая смоченный водой платок на лоб дочери, сказала мать. — Я не хочу с ней на море возиться, как в прошлом году. Да не кури ты. Итак, дышать нечем.
Костя вмял сигарету в переполненную пепельницу и включил дворники (На этом эпилог обрывается).
Катя дочитала последнюю обгорелую страницу, и вслед за другими листами кинула ее на пол крыльца, где стояла наполовину пустая чашка с кофе. Она допила кофе и вдруг разразилась страшным нечеловеческим хохотом.
— А вот и шиш тебе с маслом! А вот и не угадал! Все у меня замечательно и без твоего Бога, и без твоего прощения! Сама справилась. Сама всего добилась. И сын у меня здоровый. И карьера блестящая была. И муж любимый. И дом великолепный.
Продолжая смеяться, она не торопясь встала со ступенек, вошла в дом и не поверила своим глазам: горшки с засохшими цветами, книжные шкафы до потолка, завешенные картины, трехъярусная люстра, с которой свисала паутина, грязный персидский ковер на полу, вазы — все застыло в пыли и саже, как жуки в янтарной смоле. Гора грязной посуды в раковине, примус, луковая шелуха на полу. Окно было закрыто рольставней.
— Игоречек…? Есмин…?
Никто не отозвался. Ничего не понимая, не чувствуя ног, закрыв нос от зловония, она вышла обратно на улицу, с трудом справившись с дверью. Огляделась. Две потрепанные временем ивы, растущие по бокам крыльца, как бы склонялись перед ней. Машины не было. Напротив дома стояла брошенная покосившаяся изба с заколоченными окнами. Вокруг нее было густо забито крапивой и орешником. Больше ничего разглядеть не удалось, так как все остальное пространство заволокло непроглядным кисельным туманом.