— Может быть, чтобы людям было не так страшно умирать.
— А людей тогда кто придумал?
— В школе про обезьян говорили, но это сущая глупость. Обезьяны разумнее людей себя ведут. Я с сестрой в зоопарке видел.
— Вам, молодым, рано думать о смерти, а мне, старику, пора бы начинать готовиться. Грехи к земле тянут.
— Думать о смерти? А чего о ней думать, Иван Олегович? Я, как молокозавод прикрыли, только о ней и думаю, закапывая покойников. Вот в них верю, потому что они теперь — мой хлеб.
— А чего ты лопату начистил? Хоронят кого?
— Инструмент должен всегда находиться в чистоте. Может, Вы сегодня помрете.
— Это верно говоришь, от такой жары и помереть можно, — почесывая горбинку на переносице, пробубнил Валет. — Картошку только копать хорошо. Быстро сохнет. Ты еще не начинал копать? Галя все сентября ждет, а я ей говорю, что до бабьего лета только выжившие из ума тянут. Дожди начнутся — и поминай картошку лихом.Совсем из ума выжила. Ладно, заговорился я. Пойду, лучше послушаю.
— Бывайте, Иван Олегович, — проговорил Сеня в спину удаляющемуся старику.
Валет, будто отгоняя мух, перекрестился, открыл калитку и пошел, виляя между покрытыми мхом дворянскими надгробиями, к храму, на громкий голос священника:
«Братья и сестры! Христиане теперь спасаются только терпеливым перенесением скорбей и болезней.
— А что значит быть христианином? — спросил нескладный, собранный как бы из разных деталей, старик с тростью. — Любка, ты не знаешь?
Любка отрицательно замотала головой. Словно рябь, по беззубым запавшим ртам, пробежал смех.
— «Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень». 136-й Псалом царя Давида. Поясняю. Только зарождаются лукавые, нечистые, блудные, тщеславные, горделивые мысли — сразу разбивайте их о камень. Камень — Христос. Вот, если кратко, одна из черт христианина. Борьба с самим собой. Дух творит себе форму. И если наш дух не будет соответствовать Евангельской любви, то тогда и форма выльется в новый 1917.
— Что, и Рахата тоже любить? — спросила одна из женщин с перекошенным от инсульта лицом.
— Да, попил Рахатик кровушки. Продал даже наши тени.
— Бог, который унижался перед творением — это безумие, — просипел сквозь гнилые зубы мужик в серой спецовке. — Гончар просит прощения у чашки.
— Однажды моего отца позвали исповедовать в строжайшей секретности чиновника, у которого дома произошел бунт одичалой совести, — стал говорить священник. — Еле успели вытащить из петли. Родные сказали, что за ужином отец оглядел семью, комнату полную утвари, дефицитные яства на столе, свой шелковый халат, а потом, как резаный поросенок закричал: «Зачем все это?!».