— Вдвоём туго будет, ну.
Так в это дело впутали меня (всё равно суббота). Я приехал к Шелобею (намылились в Измайловский парк) — лифт оказался сломан, так что пришлось подниматься по лестнице: ещё за пару пролётов до нужного этажа я заслышал бархатистое, настойчивое и тысячу раз слышанное:
— Пойми: так умён, как сейчас, ты уже никогда не будешь. Дальше ты будешь только разменивать ум на опыт. По довольно скверному курсу.
Качая ногами, на шкафу сидели Толя Дёрнов и Стелькин.
— Здоров, Парикмахер! — Толя поднял руку с дымной сигаретой. — Шелобей там Нила Янга дослушивает, ща подойдёт.
— Привет, ага. — Стелькин продолжал взмахивать сигаретой. — Ну так вот, а я тебе говорю: если ты надеешься, что до конца своих дней будешь оставаться таким сорванцом и лихим бунтарём без креста, то это будет очень короткая жизнь. Вся мировая культура…
— Да что ты мне со своей мировой культурой! — взвизгнул Толя фальцетиком. — Сыто мыслишь. — Он жадно затянулся и очень долго выдыхал… — Я по России поездил, везде почти был. В Татарстане меня раз люди добрые приютили — ты б видел эту халупу! Живут вдвоём — чуваш и татарин: один по овощной части, другой за скот отвечает. Там реально почти ни хрена нет — у них телек чэбэшный, и тот не работал! Ну, я мужикам антенну починил… — Дёрнов бросил это с хвастливой мимоходностью. — Я, короче, о чём. До едрени фени им твоя мировая культура. Покажут по телеку «Илиаду» с Брэдом Питтом — уже слава Богу. И всё равно последним поделятся — тарелку лапши с чёрствым хлебом дадут… Я отвечаю — чем в стране больше нищих, тем она к богам ближе.
— Я рад, что ты на «ты» с народом, — Стелькин был холодно-яростен, — но не могу не заметить, что рефлексируют над мировыми проблемами именно театр, философия и литература. И живут даже в энтой твоей деревне по открытым ими законам. Не обязательно знать, почему яблоко вниз падает, чтобы съесть его, но это же не значит, что мужик лучше Ньютона. И наоборот. — Он бросил бычок. — Просто каждому своя роль.
— А знаешь, как на стенах Бухенвальда писали? «Каждому своё». Хя-хя-хя-хя!
Под Толин смех все промолчали. Потом он отсмеялся и прибавил:
— Тут-то и начинается фашизм — с проведения границы!
— Я стараюсь об этом не думать. — Стелькин принялся сползать со шкафа.
— Нет, а ты подумай, — Дёрнов страховал его, держа за плечо. — Я тоже фашист в общем-то. Иногда и покруче твоего! Но фашизм, не подкреплённый анархией и пацифизмом, — это вторяк.
Дверь открылась, явился Шелобей — привычно сорвал со шкафа какую-то бумажку и смял её в комок.
— Что это? — спросил я.