Стелькин с Дёрновым шли чуть впереди.
— Знаете, как обезьяна стала человеком? — начал Стелькин с одушевлением. — Самцы кидались друг в друга камнями, а потом один, вместо того чтоб бросить камень, — заорал: «Шёл на хуй, жопохвост ебливый, полупидор ебучий, в сраку обосратый! В гробу ебал!» Камень в рожу всё равно прилетел, но зато самка, восхищённая его красноречием, ушла к нему.
— Я в автостопе совсем разлюбил мат, — сказал Дёрнов. — Им все там разговаривают, да ещё и как-то неинтересно.
— Ну, дорогой, мат — штука занятная. Вот почему он табуирован? Самый акт творения…
— Ща, погоди! — Дёрнов его перебил. — Не забывай мысль, я быстро — вспомнил просто. Короче, играет себе Шелобей на гитаре. — Все покивали (да, мол, в курсах, было дело). — На дворе день, светло, дети и машины орут — никому, значится, не мешает. Играл, кажется, Янку — не помню…
— Это был Эдуард Старков, группа «Химера», — нудно поправил Шелобей (как будто Дёрнов забыл простейшее слово). Потом схватил мысль в кулак, ещё одну — и отбросил.
— Ну да, и так вот — приходит сосед снизу: рожа красная, весь пьяный — простой-простой. Наваливается на косяк и грит: «Да чё вы за хероту поёте? Ладно б Цоя играли». Я ему спокойно объясняю — день для Цоя неудачный, вот Янку душа просит. Он грит: «Да я ментов ща вызову!» Я ему — да мы бы и рады с ними потолковать, но мы ведь даже закон не нарушали. А он глазищи вылупил: «Я вас сейчас ушатаю». Я ему: «Ну попробуй».
Шелобей подхватил:
— Я в это время за спиной у Толи стоял и приговаривал: «Вы извините! извините, пожалуйста!»
Стелькин подбрасывал в руке пробный снежок (недурён снег, недурён).
— Давайте туда? — предложил он. Мы свернули на снежную траншейку. — И ты считаешь, что быковать в ответ — это крайне остроумно?
— Вот ты англичанина встретишь — не станешь же ему на русском заливать? — Дёрнов улыбнулся. — А вот потихоньку, в процессе — тут ему словечко русское ввернёшь, там, там… выучится потихоньку — и сидите вы уже на кухне с самоваром, про русский бунт говорите. Вот с этим мужичелой так и вышло. Всё понял. Договорились: если что — пусть стучит по батарее. Это же удобнее, чем так приходить. А мы его на стрелки звать теперь можем.
— Да твой русский бунт, блин, — та же самая русская кухня.
— Ну я, по крайней мере, хотя бы пытаюсь что-то изменить!
— Да кто ты такой? Зверь дикий. Пока молодой — ясен пень, будешь биться, как селёдка. Свобода, хорошо. Ну а для чего твоя свобода?
— Да для всего! Но нет, блин, — мы будем приживаться в этом сраном театришке и надеяться, что это когда-нибудь кончится. А нет конца!!