Пять лет назад “Девушка” (говорят, что в первом варианте) вернулась, но уже в Нескучный, ее поставили у Новоандреевского моста. Воссозданная по авторскому экземпляру из запасников Третьяковки, девушка измельчала до трех метров двенадцати сантиметров. Стоит она вроде бы на козырном месте, у круговой лестницы, но, удостоенная не фонтаном, а всего лишь большим круглым газоном, выглядит маленькой, сиротской, брошенной, какой-то совсем не физкультурной – и богатый, сверкающий мост затмевает ее.
“Девушка с веслом” кажется мне похожей на Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую, другую жительницу Нескучного. Ничего общего у них нет – ни в стати, ни в судьбе, кроме вот этого щемящего сиротства, но и этого подобия довольно, чтобы из физкультурницы вдруг проступил силуэт Орловой – кажется, самого нелепого, самого восхитительного из всех растений Нескучного сада.
II.
В том глупом, щенячьем времени, когда мир состоял из самого простецкого вещества – знаков и символов, рифм и синхронов, и всякий номер троллейбуса пророчествовал, и каждая книжка, открытая наугад, была Сивиллой, хоть бы и справочник по электронному машиностроению, – в том времени мы обнаружили в Нескучном, у арочного мостика, пожилой серый кирпичик с инициалами “Н.Я.”. Заветный вензель был расшифрован как Нина Ясенева, и мы немедленно сочинили ее, эту Нину: гимназия, дневнички-альбомы, муфта и локоны, палатка сестер милосердия под Сморгонью, машинистка в клубе железнодорожников, удалось уехать в Мюнхен, шитье-вышивка, о чудо! – устроилась продавщицей в магазине конфекции… – Нет же! Никуда не уехала, она вышла замуж за шофера Прокопьева, работала учительницей математики, тосковала, церемонно курила, писала акварели с видами Геленджика, муж погиб в ополчении, страдала от соседей, в 1960-м получила отдельную квартиру в хрущевке – вышла на балкон и задохнулась от счастья, теплого ветра, от тридцатиметрового простора за спиной… Что же было с ее поклонником, выбившим инициалы? О, всё просто: погиб в Ледяном походе, товарищи склонили головы перед полыньей… – Нет же: недоучившийся студент, лишенец, выучился на электромонтера, был арестован в 1935-м, вернулся по короткой бериевской оттепели в 1939-м, пил, шипел, ненавидел жену, и однажды, на бульваре… – Товарищ Ясенева? – Прокопьева, – прошелестела она, не поднимая глаз, и отвернулась.
Да, было понятно, что “Н.Я.” – это просто лейбл, но тогда с каждой скамейки мерцала какая-то московская сага и требовала мелодрамы с недорогим публицистическим призвуком. В девяностые парк был похож на девяностые: голодно, тревожно и помоечно, и необъяснимый ветер дул из-под земли. Товарищ сказал, что это гул Грандтеплухи – диггерской мекки, заброшенного подземного туннеля, берущего начало у Первой Градской, но Теплуха, кажется, проходила совсем не там. Перед Летним домиком графа Орлова топтались придурошные толкиенисты, и многослойная скамеечная женщина неясных лет вдруг повернулась к нам и яростно, сбиваясь на клекот, начала рассказывать, что один тут засранец-американец хотел за пять тыщ долларов купить – только вообразите – вот его, Летний домик графа Орлова, граф его для дочечки построил, для Анечки, кровь с турками проливал, а этот – пять тысяч, предложил бы хоть пятьдесят, Юрьмихалыч ему поджопников-то надавал, сказал: тут вам не Чикаго! А что дочечка, из вежливости спросили мы, жила здесь? – Анна Алексеевна посвятила себя Божественному и всё отдала, – хмуро ответила женщина. Что отдала? – Всю себя, ну и деньги тоже. Не знаю, не приставайте!