Аребин хотел заглянуть к Терентию Рыжову на минуточку, а засиделся допоздна: старик до страсти любил рассказать свежему человеку о своей жизни. Он угнездился в самом дальнем стойле, переделанном в сторожку, на топчане; реденькие и черные, монгольского склада, кисточками, усы его шевелились от усмешки.
— Ты небось думаешь, почему я бобыль? Потому что хромой. А почему хромой? Из-за лошадей. — Терентий настойчиво подергивал Аребина за рукав: сиди, мол, не вставай. — Ты примечай: в эту весну у всех конюхов лошадки на веревках повисли, а мои хоть и спали на тело, а выстояли на ногах, не шибко, не вскачь, а ползали, справляли свою службу. Жеребчики — те вовсе молодцы! Я ведь как: привезут сахар в лавочку, дают по полкило в руки, очередь, конечно, с версту. Я перед бабами чуть не на коленях ползаю, прошу: позвольте взять два-три раза. Бранятся — страсть! Тут ребятишкам, говорят, не хватает, а ты, старый дурень, жеребцов сахаром напарываешь! Однако пускают… Да…
Лошадей я полюбил с юности. Конокрадом меня называют, так это справедливо. Воровал лошадей. Дома я не жил, покажусь на денек к матери — и опять на сторону. Рыскал по округе, словно волк; украду коня, покатаюсь на нем и продам. — Жесткие кисточки усов Терентия опять зашевелились от улыбки.
— И до женщин я был невоздержанный. Ух, вспомнить боязно!.. Как увижу статную бабу, так меня в дрожь кидает! За сто верст за ней уйду… Попадись мне в молодости такая Наташа, агрономша наша, — не упустил бы! Ни за что! — Он на минуту умолк, прислушиваясь, как в стойлах похрустывал на зубах лошадей корм, глухо стучали о настил копыта. Терентий свертывал дрожащими загрубелыми пальцами папиросу.
— Так вот, Владимир Николаевич, попалась мне в молодости как раз такая женщина, вроде Наташи. Царица! Жила она в прислугах у богатеев Рогожиных, в сорока верстах отсюда, в большом торговом селе Нежном, на Суре. Рогожины лаптями торговали. По селам скупали — и в город… А как я узнал Маришу? Через отца. Отец мой служил у Рогожиных дворником, кучером, сторожем — одним словом, всякой дыре затычка. Встретились мы с ней, с Маришей, поглядели друг дружке в глаза — и крышка, искорка заронилась в сердце, огонек побежал по жилам, загорелась душа невозможным огнем, не потушить ничем! Сговорились мы уехать. Куда? А куда глаза глядят, только б вместе… Но прежде я решил у Рогожиных лошадей увести…
Терентий, затягиваясь горьким дымом, сокрушенно покачал головой.
— Нет, это были не лошади — птицы. Вороные птицы! Гляжу на них, глаз не могу оторвать, и всего трясет… Шеи лебединые, ноги хрупкие, беспокойные, по спине не шерсть — шелк переливается, от глаз жаром пышет… Украду! Жизнь положу, а украду! Прокачу свою суженую на вороных птицах!.. А тут еще беда нас с матерью постигла: птицы те, лошади, испугались чего-то и понесли отца — не мог справиться. На улице лежало бревно, кряж в три обхвата толщиной, кони перемахнули через него, а тарантас разнесли в щепки, отцу хребет переломило, он две недели поохал и помер… Тогда уж мне ничего не оставалось, как украсть тех коней в отместку Рогожиным — отца нет, руки развязаны…