Неделю кружил по ночам возле их двора, три круга колбасы купил, чтоб задобрить рогожинских кобелей. Сперва близко не подпускали, но потом привыкли, каждый вечер ждали меня с колбасой… Наступил решительный момент.
Терентий в волнении глотал дым, самокрутка, сгорев, жгла ему пальцы и губы. Черные задымленные усы встали торчком.
— Мариша к этому времени уехала вроде бы навестить тетку свою в семи верстах от Нежного… Я знал, где кони стоят, как отпираются ворота. Залез во двор, руки тряска бьет, никак не могу распутать узлы. Лошади, учуяв чужого человека, захрапели, забили копытами. Из дворницкой вышел сторож, собаки, как я их ни задабривал колбасой, завыли, залаяли… Одним словом, меня поймали, били нещадно: братья Рогожины — мужики дюжие, кулаки по пуду! Потом выбросили полумертвого за огород. Опамятовался я под утро, нога покалечена, ребра сломаны, дышать не могу. Однако жизнь брала свое — пополз… Уполз от смерти! Все лето провалялся, отходила мать. Когда выздоравливать стал, все просила: одумайся, говорит, Тереша, остепенись… Какое там степенить! В груди жжет — месть! Хоть и прихрамывать стал, а резвости не потерял. Осенью опять потянуло к дому Рогожиных. Темной ночью поджег дом. Занялся, как костер: я не пожалел керосинцу… И двор загорелся… Пока метались люди, спасали добро, я вороных тех вывел — и наутек! Заехал за своей Маришей, и в ту же ночь подались мы на Волгу, в Лысково…
Терентий замолчал, удрученный невеселыми воспоминаниями. Аребин чуть толкнул его в плечо.
— Где же твоя Мариша?
— Где? — Терентий хитровато взглянул черным молодым глазом. — На чужом, на ворованном к счастью не доскачешь, Владимир Николаевич… Не вышло у нас с ней жизни. Экономического базиса, как говорят теперь, не было для нашего счастья. Лошадей мы продали, прожили… Работать я не хотел: как это мне, лихому парню, да работать на кого-то! Ну, поглядела она на меня, помаялась да и вышла замуж за конторщика какого-то. И я поутих. Воровать лошадей отбило охоту. Только в революцию, когда громили помещика Мятлева, увел я пару золотисто-гнедых рысаков для сельсовета, возил начальство из комитета бедноты…
От исповеди Терентия веяло печалью, холодком неустроенности, тоской по счастью.
Аребин тихо, почти на ощупь шел домой, ногами отыскивая тропинку: темнота, глухая, шубная, навалилась на землю. Теплая дождевая пыль оседала бесшумно, тушила ночные шорохи, огоньки окошек тонули в туманной измороси. Ноги не скользили, а мягко тонули во взбухшей почве. «Для всходов хорошо, — подумал Аребин; он снял шляпу, и волосы, отсырев, похолодели, с бровей срывались капли. — „Не было экономического базиса для счастья“, — повторились горькие слова Терентия. — Да, счастье не носится в воздухе, как там ни взвивай под облака это слово, как ни поэтизируй. Счастье земное, у него должен быть крепкий фундамент, неколебимая основа — навек… Дано все: большие деньги, машины, плодородная черноземная земля… Надо только увлечь народ, сломить сопротивление людей косных, тунеядцев, а то и просто мерзавцев…»